Знойная параллель

Ночевал у Аскада. Они на экскаваторе вдвоем с помощником. Помогает ему щупленький паренек по имени Вели. Он из училища. Видимо, один из тех, кого привез сюда из Байрам-Али Ковус. Во вторую смену работали раньше два дюжих шабашника с Ангары, но они взяли расчет и покинули Каракумы. Мал показался заработок. Ночью сидим у костра, подкладываем в огонь корявые жгуты саксаула. Аскад говорит о беглецах:

— Пусть катятся к бабаю на огород... Без них тоже неплохо. Я думаю так, товарищ корреспондент. Технику надо любить. Она же, как живая. Как лошадь, как корова, например. У вас не было своей коровы или лошади? — спрашивает вдруг.

— Нет, не было...

— А у нас была. Корова своя была. И лошадь была. Жеребенком взяли. Я все время ухаживал за ним. Вырос он, конем стал. Война началась тут. Отец повел его на базар, а я не выдержал — реветь начал. Не хотел разлучаться. До сих пор рана в сердце. С этим тоже так,— показывает на экскаватор.— Когда принял его, он почти «скелетом» был. Ездил по колхозам, собирал запчасти, словом, лечил машину. Поставил в строй. Исправно теперь работает. Ну и что ж, что расценки упали? Не бросать же мне экскаватор. Я же привык к нему!

— Ну, а ты как мыслишь, Вели? — спрашиваю помощника.— Тебе нравится эта машина? Бросил бы ее, если б сказали — даем другую?

— Ай, разве в одной машине дело? — удивляется Вели.— По-моему, дело в родной земле. Люди бегут, потому что у них родина не здесь. А у меня родина — вот эти места. Мне давай любую машину, все равно никуда отсюда не уйду...

На другой день решил навестить Мирошина. Тишина в забое, тишина в домике на отвале. Бульдозерист лазает под мотором, только ноги торчат. Услышав гул подъехавшей машины, вылез.

— Иван, здорово! — подаю ему руку.— Как дела? Стоишь, что ли?

— Стою,— отвечает угрюмо.— Десятый день уже ни куба нет. Станина повреждена. Послал Земного в соседний колхоз, может привезет запчасть.

— А Катя где? — спрашиваю.

— Начхала она на меня, Катя-то,— заговорил еще злее.— Пока деньга шла, была баба шелковой, а как вышли сюда на грунт, начала браниться. И такой я, и сякой... Дошло до того, что я такой дурной, что дурнее меня на свете нет. Разозлила донельзя...

— Уехала что ли?

— Не знаю, совсем или нет, но отсюда уехала. Прогнал я ее, не стерпел. Раньше я за ней такого не замечал. А в пустыне тут всю свою нудную душонку показала баба.

— Ты бы отыскал ее,— советую.— Сегодня поссорились, завтра помиритесь опять.

— Придет, коли миру захочет,— спокойно тянет Мирошин.— Что ж мне ее по всему каналу искать? Да и не пара мы с ней. Это я только теперь понял. Мне надо такую, чтобы бок о бок со мной до самого Каспия шла. А эта все равно, если и вернется, долго не выдюжит.

— Упрям ты, Ваня! Мы тебя недавно в Хурангизе вспоминали, когда о канале зашла речь.

— Ты что, в Хурангизе был? — глаза у Мирошина заблестели и сам весь сразу расслабился.

— Был и встречался кое с кем. С Михайловым, Хатынцевым...

— Вот где места,—мечтательно говорит Мирошин.— Там и женщины вроде бы мягче характером. Что значит природа. — Пустыня, конечно, ожесточает, — соглашаюсь я, — но и характер тут крепнет. Согласись!

— Не знаю...

— Посмотришь, Катя твоя вернется. Мне кажется, у нее характер дай боже... Без песков скучать будет...

После обеда мы распрощались. И отсюда я, уже не задерживаясь на пикетах, миновал строящийся совхоз, джар и вечером был в Мары.

Я слез на «Замановской» возле дома Чары. Тихонько постучал в дверь.

— Кто там? — послышался голос Оли.

— Марат... с канала... Внезапно так, извини.

— Марат? Боже ты мой! — вскрикивает она за дверью.— Входи, входи, пропащий!

— Оля, я такой грязный, что невозможно. Весь до костей в песке. И уши, и нос — все.

— Ничего, выкупаешься. Проходи.

— А Чары где?

И тут сзади мне зажимают глаза. Конечно же, это Чары,— думаю я,— и говорю спокойно:

— Ну, ну, побалуйся у меня, комсомольский босс!

Вдруг слышу хрустальный смех. И ничего не могу еще понять, а меня уже целуют грязного, пропесоченного насквозь.

— Маратка! Это я! Это же я!

— Тоня! Милая! Откуда ты? Тонечка... Слушай, так можно лишить рассудка.— И я, не обращая внимания ни на что и ни на кого, покрываю ее лицо поцелуями.

Оля стоит рядом и говорит довольно:

— Хорошо, что ты успела надеть халат. А если б была в том крепдешиновом платье?! Ой, мамочки. Ну, ничего, сейчас мы его отправим в баню.

— Скажи хоть слово, когда приехала? — тереблю я Тоню.

— Да вчера только, Марат.

— Ничего не случилось?

— Ничего абсолютно. Просто не выдержала. Сидела, сидела дома, а потом как посыпались от тебя телеграммы, я и решила: «Поеду!» Вот и приехала.

Пока мы говорим с Тоней, Оля достает из шифоньера белье. Говорит, словно меня здесь и нет:

— Вот, Тонечка... Это Марату. Совершенно новое. Чарышке купила.

— Спасибо, Оля,— ровно, по-хозяйски отвечает Тоня, берет белье, потом приносит мыло, мочалку и все это укладывает в сумку.— Может, мы проводим его до бани, Оля?

— Ну, конечно,— соглашается она.— Там как раз магазин продовольственный. Что-то надо купить на ужин.

— Чары-то где? Вы так и не ответили мне,— вновь спросил я.

— В колхозах где-то,— отзывается Оля.— Послезавтра приедет. У них же там посевная идет. Сейчас все на полях...

Когда я вернулся, в кухне шипел примус и пахло чем-то жареным, а на столе стояла бутылка шампанского.

— С легким паром, Марат! — кричит из кухни Тоня.— Садись за стол, мы сейчас...

И вот мы пируем. Без Чары. Вспоминаем о нем. Наверное, ему икается где-то за дастарханом на ковре у какого-нибудь председателя колхоза. Пьем за Тонин приезд и нашу желанную встречу. А она рассказывает:

— Я подавала в суд, ты же знаешь, Марат? Ну, вот... Вызвали и пока что не развели. Народный суд вообще, оказывается, не разводит. Дело передано в Верховный. Должны опять вызвать...

— Когда? — спрашиваю я и мне становится неприятно от того, что Тоня все еще, по закону, чья-то чужая жена.

— Я не знаю, когда. Но когда я уезжала, то зашла и дала этот адрес. Пусть сообщат сюда.

— Молодец, правильно сделала... Главное, чтобы Лал не преследовал тебя. Ни в коем случае не требуй от него имущества. Говорят, в суде бывает раздел имущества. Не надо этого делать.

— Маратка, милый, ты что? Да зачем мне его барахло? Что у меня рук что ли нет? Или я не умею ничего делать? У меня же специальность историка. Пойду работать. Меня давно приглашают экскурсоводом в музей. Но это потом. А пока с тобой буду. Разве тебя можно оставлять одного? — смеется она, лукаво заглядывая в глаза.— Тут тебе, оказывается, письма девушки пишут.

— Какие письма, Тоня? Ты что? — удивляюсь я.

— А вот, посмотри.—Тоня достает из кармана халата конверт. На нем четко написано: «Аннаевым, для При-родина».

— А почему ты решила, что от девушки? — спрашиваю.

— Почерк потому что женский.

— Сейчас посмотрим, от кого,— говорю я и вскрываю конверт. Читаю вслух:

«Здравствуй, Марат. Ну вот я и в Ашхабаде. Заходила к тебе домой, думала застану. Мне сказали — ты на канале...»

Тоня заметно побледнела, а Оля сразу догадывается:

— Да это же от Нины! Она с полмесяца назад от нас уехала. Алешку оставила у Дурдыклыча, а сама в Ашхабад уехала жить.

— А! — радостно восклицает Тоня.— Это та самая, о которой ты мне рассказывала! А-ну читай дальше, если не секрет,— просит Тоня.

Читаю дальше:

«Я уже больше недели работаю в «Красном Кресте», живу у подруги. Сразу же подала заявление на квартиру. Встретилась с бывшим военврачом. Он первым узнал меня и напомнил о том дне, когда мы сидели в столовой возле площади Карла Маркса. Марат, я с тобой, как на духу, потому что ты видел его. Он говорит, что разошелся с женой и сейчас холост... Вчера он вновь звонил мне, и мы опять встретились... Марат, ты все-таки Костин друг, и ты скажи — как мне быть?..»

— Ну вот видишь,— прерываю я чтение.— А ты боялась, Тоня.