Знойная параллель

— А почему же нет? Ты человек пробивной... Мог бы, конечно, блеснуть.

— Завидую тебе и некоторым другим,— продолжает он.— Всю осень ты на канале пробыл, сколько зарисовок выдал! И опять тебе везет,— продолжает, глядя на меня.— Едешь в составе взаимопроверочной делегации в Таджикистан. Редактор назвал твою кандидатуру. Зайдешь к нему.

Ребята, слушая наш разговор, перебивают, подначивают, но в общем-то все рады за меня. Москва, Всесоюзное совещание — это все-таки здорово. А как я читал стихи! Все, оказывается, слышали.

Сотрудникам дарю по авторучке. Пусть простят меня коллеги за однообразие подарков, но увы — не было времени ходить по магазинам.

— Старик, дабы уважить тебя, я выдам этой ручкой опус о твоем друге Ковусе,— говорит Юра.— Замечательный парень Ковус. Мы ездили к нему. Делаем целую полосу о канале. Балашов побывал на трассе со стороны Керков, а я — отсюда. Будет довольно полное представление, по крайней мере, в смысле географии.

— Эдик знал, куда ехать,— отмечаю я и смотрю на склонившегося над белым листом Балашова.— Там, со стороны Головного, озер множество. Не зря же он объявил танкистам: канал — это и фламинго. Эдик, клянусь, дарю тебе вот эту с платиновым пером авторучку, если скажешь — почему у фламинго розовые ноги?

— Не мешай работать, старик,— пыхтит Эдик.— У тебя все еще московское настроение, а нам надо сегодня сдать полосу.

— Не скажешь даже за столь прекрасный подарок?

— Это пока секрет, старик... Когда-нибудь узнаешь.

— Юра, а стихи даете в полосу?

— Пока никто не написал. Если есть — давай.

— Хочешь восемь строк?

— А ну?

— Ну, как?

— Старик, это то, что надо!— восклицает Рябинин.— Сядь, напиши.

Я написал стихи на листке, отдаю Юре и отправляюсь к редактору. Мямлов, как и все, поздравил с приездом, затем спрашивает:

— Ты, оказывается, в хороших отношениях со вторым?

Он, конечно, имеет в виду второго секретаря ЦК, комсомола. Но откуда он узнал, что я с ним в дружеских отношениях?

— А что случилось? — недоумеваю я.

— Да вот сам второй рекомендовал твою кандидатуру в состав взаимопроверочной бригады. Собирайся. Созвонись с ЦК — там скажут, когда ехать.

Какая разница — когда? Сегодня или завтра — мне все равно. Не прошло и трех часов, у меня уже и билет в кармане на самолет, и маме на работу позвонил — улетаю, и отцу записку на столе оставил. «Лечу в край твоей красноармейской юности. Если не возражаешь, передам привет Восточной Бухаре? До скорого! Твой сын Марат».

И вот уже в полете. Под крылом рыжая шкура Каракумов. Час, полтора и — посадка в Мары. Тут присоединяется другая группа нашей делегации. Входят колхозники в каракулевых шапках и полушубках. И Чары с ними:

— Природин здесь? — спрашивает громко.

— Здесь! Здесь, иди сюда, товарищ Аннаев. Как ты узнал, что я здесь?

Чары не спешит с ответом. Садится рядом, пожимает руку, хлопает по плечу, и только потом говорит тихонько:

— Это ведь я о тебе побеспокоился. Говорю, пошлите с нами Природина, это очень толковый журналист. А как же иначе?! В Хурангизе же будем. В полк зайдем, Нину навестим...

— Спасибо, Чары,— признательно говорю я.— Все-таки ты настоящий друг.

— А ты все еще сомневался во мне?! — восклицает он.— Мы уже больше двух пудов соли съели вместе. Не имеешь права сомневаться. Понял?

— Я все давно понял. Не знаю, ты поймешь ли меня... Я с Тоней встретился. Привет тебе и Оле вот такой! Сейчас обо всем расскажу.

Поднялись в воздух. И до самого Хурангиза я рассказывал Чары о моей поездке на совещание и о встрече с Тоней. Слушая, он то хмурился, то посмеивался. И даже сказал полушутя-полусерьезно: «Смотри, пришлет этот Лал письмо в ЦК комсомола, будут обсуждать за аморальное поведение!». Но он был рад за меня.

В Хурангизе мы высадились. Едем в район знакомой дорогой. Везет нас раис Рустам-бобо — старый знакомый. Показывает вспаханные поля, сообщает, сколько собрал колхоз хлопка в прошлый сезон, какими семенами будут засевать поля этой весной. Но и Чары и я слушаем раиса рассеянно. В голубом хурангизском небе проносятся крылатые истребки и все время напоминают: «Да, да, вот это то самое место, где вы служили не так давно». Вот и шлагбаум завиднелся на въезде в авиагородок. Возле будки стоит часовой. Сердце у меня бьется не так, как надо. Тревожно и тоскливо. Наверное, это грусть по отшумевшей юности.

Машина сворачивает вправо. И вот мы слезаем возле конторы. Большой белый дом с деревянными колоннами, лозунги на стенах, плакаты. Дом раиса рядом с правлением. Он ведет нас к себе.

Вскоре подают завтрак. Выпили немножко вина. Начинаем разговор о деле. Я достаю записную книжку, время от времени вношу в нее короткие записи. Чары и его земляки — бригадиры трех мургабских колхозов — беспрестанно задают вопросы председателю. Рустам-бобо с превеликой охотой отвечает на них. После завтрака он приглашает съездить на животноводческую ферму. Это неподалеку от аэродрома, как раз по дороге в Кут-кудук. Я помню эту ферму. Огромный скотный двор, огороженный дувалом.

— Может быть, завезете нас с Чары в штаб? — предлагаю Рустаму-бобо.— А сами с бригадирами съездите? Потом мы сами найдем дорогу к вашему дому. Память хорошая, не забыли.

— Ну что ж,— соглашается раис.— Я понимаю вас...

Выходим из машины возле штаба полка. Раис уверенно поднимается на крыльцо. Дежурный-офицер знает его. Козыряет и любезно приглашает войти. Через минуту он выходит с Михайловым. Бывший комэск в погонах подполковника строг и сосредоточен. Мне даже показалось, не вовремя мы пожаловали.

— Заходите, товарищи,— приглашает он, и когда мы подходим ближе, приятно улыбается: — Ах, вот это кто! Узнал, узнал, как же! Природин, если не ошибаюсь?

— Так точно, товарищ подполковник!

— А это, кажется, Чарыев?

— Чары Аннаев, товарищ подполковник,— уточняет Чары.

Раис говорит:

— Я их тебе оставлю, пусть вспомнят, как служили! Мне надо другим гостям коров показать!

- Валяй, валяй, Рустам,— смеется Михайлов.— Пусть посмотрят. Коровы, это, конечно, диковинка. При тщательном изучении материала можно даже усвоить, откуда берется молоко! — хохочет он.

Михайлов ведет к себе в кабинет. Садимся. Расспрашивает — где живем, как живем, кем работаем.

— Ну что ж, авиация, как говорится, идет в гору? Потолка пока что не видно! Так, кажется?

— Так точно,— отвечает Чары.— Вот канал строим. Слышали о канале, конечно?

— Не только слышали, но и людей своих, демобилизованных ребят, туда отправляем,— отвечает Михайлов.— В прошлую осень несколько человек уехало... Если не изменяет мне память, на Головное.

— Есть такой поселок,— говорю я.— Там канал начинается. А не скажете, кто-нибудь из летчиков третьей эскадрильи остался в полку?

— У тебя кто был командиром экипажа? Не Хатынцев? — уточняет подполковник.

— Хатынцев. О нем и хотел спросить.

Михайлов открывает дверь и просит дежурного офицера:

— Отыщите Хатынцева. Пусть немедленно придет ко мне!

— Товарищ подполковник, а ваша жена — Мария Николаевна? — Командир полка смущенно улыбается.

— Диспетчер, что ли, твой? Сейчас мы ее найдем... Она работает у нас, в оперативном отделе.

Выходит и возвращается с Машей. Она немножко постарела. Морщины под глазами появились. На плечах, в накидку, леопардовая шубка.

— Боже, какие орлы-то стали! — удивляется она. Смотрит на меня вопрошающе, сейчас спросит о Тоне.

И у меня, и у Марии Николаевны запечатлелся в памяти наш последний разговор. Он произошел накануне моей демобилизации. Остановила она меня как-то раз и спрашивает: «Что-то, сержант, вы перестали заглядывать на коммутатор? Не случилось ли чего?» Я ответил что-то неопределенное. Наверное, после разлуки с Тоней, что называется, был не в своей форме, и Маша Михайлова обратила на это внимание. «Скажите, в чем дело? Что произошло? — спрашивает испуганно.— Понимаете, за год беспрерывных звонков и таких нежных разговоров о любви, мне не безразличны ваши взаимоотношения! Я хочу, чтобы было у вас все хорошо, но вы выглядите удрученным?» Я тогда и рассказал о вероломстве Лала и Тони. Она меня выслушала, испугалась, даже побледнела: «Нет, нет, этого не может быть. Не может ваша Тоня так просто, так бессердечно оставить вас. Вы должны разобраться во всем. Не отступайтесь! Поговорите с ее матерью. Не может она желать своей дочери зла». Я ответил, что, к сожалению, и Тоня, и ее мать, обе уехали, говорить не с кем, и Маша ушла расстроенная, словно покинули не меня, а ее.