Решающий шаг

Чакан, горячий и злой конь Меле-бая, пританцовывал и не подпускал к себе никого, кроме выезжавшего его конюха. Мелекуш Халназара и Чакан Меле-бая были лучшими скакунами, известными далеко за пределами аула. Но у Мелекуша болела надкостница, и он не мог участвовать в скачках.

Раздался голос глашатая-

— Э-эй, Меле-бай, отправляй коня-а-а!

Наездником Меле-бая был невысокого роста щуплый парень с живыми глазами: по тому, как он садился на коня, было видно, что он и горд выпавшим ему счастьем скакать на одном из лучших коней, и очень взволнован.

Мелебаевскому Чакану предстояло состязаться с большим серым конем Агъярымом, что значит «полтора коня», принадлежавшим семье Беззатларов из племени утамыш. В прошлых скачках эти кони уже состязались, но результат оказался спорным.

Вокруг лучших скакунов стояли толпы людей. Знатоки спорили о преимуществах того или иного коня. Тут же шныряли мальчуганы с блестящими от волнения глазами. Зрители с нетерпением ожидали открытия скачек. Наконец, глашатаи объявили о начале парных заездов, и джигиты-наездники направили своих коней за черту.

Толпы народа зашумели, заволновались, сгрудились по обеим сторонам скаковой дорожки. Кони озирались по сторонам, горячились. Вдруг один из них, встав на дыбы, чуть не врезался в густую толпу зрителей. Не успел улечься поднявшийся переполох, как другой, разгоряченный, серебристо-серый конь в бешеном галопе пронесся мимо Артыка и сбил с ног мальчугана в большой черной папахе. Артык поднял мальчика на руки и увидел, что тот побледнел и не может даже вздохнуть. Его положили на тележку торговца и отправили домой.

После нескольких заездов наступила очередь коней Меле-бая и Беззатларов. Наездник Меле-бая тотчас вскочил на Чакана и выехал на скаковую дорожку. Вслед за ним на огромном Атъярыме выехал на дорожку и наездник Беззатларов. Напряжение зрителей возросло.

Долго не могли выравнять коней по одной линии. Наездники, стараясь перехитрить друг друга, вырывались вперед, за черту, и по окрику распорядителя скачек возвращались обратно. Распорядитель уже охрип от крика, а кони вспотели. Кое-кому становилась понятной хитрость мелебаевского наездника, — грузный Атъярым расходовал на эти заезды больше сил, чем горячий и легкий Чакан. Наконец, в двадцатый или тридцатый раз обоим наездникам удалось одновременно перемахнуть черту, и они пустили коней галопом.

Зрители повскакивали с мест, разом подались вперед и почти запрудили дорожку. У Меле-бая не хватало решимости взглянуть на своего Чакана; от волнения у него дрожали колени, и он стал ходить взад-вперед за спинами зрителей.

Чакан шел впереди, сверкая своим догабагом, но с каждой секундой расстояние между ним и Агъярымом уменьшалось. Вот конь утамышей почти совсем поравнялся с мелебаевским скакуном. Тогда джигит на Чакане, скакавший с левой стороны, стал отжимать

Атъярыма вправо, заслоняя дорогу. Когда они приблизились к толпе, все услышали крики скачущего на Атъярыме:

— Пусти!.. Пусти-и!..

Но джигит на Чакане упорно теснил своего соперника, пока тот не хватил его плетью по голове. Последние секунды пробега джигиты хлестали плетьми уже не коней, а друг друга.

Чакан всего на одну голову опередил Атъярыма. Раздались восторженные возгласы:

— Меле-бай, да озарятся очи твои, Чаканчик победил Атъярыма!

— Тохтамыши, да озарятся очи ваши! Утамыш побежден!

Эти возгласы задели Беззатларов, да и всех утамы-шей, и без того возмущенных нечестностью наездника тохтамыша. Когда утамыши подошли к раздатчикам призов, скакавший на Чакане уже получил свою награду — целую обработанную юфтовую кожу. Это еще больше обозлило разобиженных Беззатларов, и они стали кричать:

— Несправедливо!..

— Вместе пришли!..

— Наездник не пускал!..

Ссора разгоралась. Самого хозяина скачек, Халназар-бая, утамыши осыпали крепкой бранью. Некоторые готовы были схватиться за кинжалы.

Халназар понял, что дело может окончиться кровопролитием, и, подскочив к раздатчикам призов, накинулся на них:

— Эй, кто это тут обижает наших гостей? Кони вместе пришли, как в одной упряжке! Дать награду и Беззатларам!

Но он опоздал. Несмотря на то, что Беззатларам тоже предложили юфтовую кожу, они отвернулись и обратились к своим сородичам:

— Кто утамыши — домой!

— Нехорошо так делать, родня,— стал уговаривать Халназар.— Не стоит из-за одного озорника обижаться на всех. Возьмите свой приз.

— А подавись ты!..

Половина гостей — все люди из племени утамыш с бранью двинулись с поля.

Эта ссора вконец испортила свадебный праздник и настроение бая. Борьба, которая должна была начаться после скачек, не состоялась.

Глава шестая

Смерть жены не опечалила Баллы, он желал ее. Не раз говорил он в присутствии самой больной: «Когда я избавлюсь от твоего кашля?!» Желание его исполнилось, и он мысленно перебирал теперь всех девушек аула, ища среди них ту, которая подошла бы ему в жены. У одной не нравились ему родители, другая не угодила ему походкой, у третьей глаза косили, а тех, что имели более серьезные недостатки, он и не вспоминал. Выбор его в конце концов остановился на Айне.

Баллы украдкой любовался девушкой в то утро, когда она пришла посмотреть на свадебный поезд. Поймав ее мимолетный взгляд и улыбку, он подумал: «Не на меня ли она загляделась? Верно, она не прочь будет стать невесткою Халназар-бая». После смерти жены мысли его все чаше обращались к Айне. Он рассуждал: «Тогда была между нами преграда, теперь ее нет. Женюсь на ней непременно». Бывали моменты, когда его начинали одолевать сомнения: «Ведь я вдовец, а она девушка. Меред не так уже беден, чтобы позариться на деньги. А мать?.. Мать не родная. Вот разве что ее соблазнит породниться с семьей богатого и степенного бая?» И опять на помощь приходило высокомерное самомнение, часто заставлявшее Баллы поступать опрометчиво и глупо. От сомнений он легко переходил к уверенности: «Она будет рада войти в мой дом. А Меред — разве он не почтет за счастье стать родственником Халназар бая!..»

По-своему переживал смерть невестки сам Халназар. Он понимал, что такой конец свадебных торжеств произведет на людей невыгодное для него впечатление. Особенно угнетала его обида, нанесенная в день скачек утамышам. Молва об этом облетит всю долину Теджена, будут говорить, что Халназар-бай пожалел одну кожу и обидел всех утамышей, что он был пристрастен и не хотел уступить приз чужим, что он сам подговорил наездника на хитрость. Такие разговоры, думалось ему, дойдут и до Мары и до Ахала, достоинство его будет посрамлено, и вряд ли найдется способ восстановить его доброе имя. А тут вдобавок ко всему еще кончина невестки. Правда, сама по себе ее смерть не причиняла большого огорчения, но то, с каким надрывающим душу отчаянием плакали и причитали аульные женщины, как непрерывным потоком шли к покойнице люди, как старухи, сокрушенно покачивая головами, твердили: «Ах, какая это была гелин!», а старики, словно вынося приговор байскому дому, приговаривали: «Она была из достойной семьи, жаль, что так получилось», — все это вконец расстроило Халназар-бая. Действительно, еще совсем недавно невестка пришла к нему в дом юной девушкой, румяной, здоровой, и день ото дня таяла у всех на глазах.

Садап плакала вместе со всеми женщинами, приходившими прощаться с умершей. Потому ли, что она хотела показать людям, как сильна ее скорбь, оттого ли, что сама заслушивалась своего певучего голоса, или, быть может, просто под влиянием жалобных причитаний других, но она пролила много слез. А когда плач прекращался и женщины начинали перебирать все добродетели покойной, это еще больше действовало на нее.

— Ах, она была всем известна своей добротой!

— А какая ласковая была! Как сладостны были ее речи!

— Правду говорят — ласковое сердце бывает у тех, кому не дано долго жить.

— Да, она была спутником, зашедшим к нам мимоходом...

Старшая жена бая со слезами на глазах вспоминала ласковую приветливость покойной; пришло на ум, что она никогда не слышала от нее обидного слова, что та словно угадывала ее желания, умела почитать старших и была примером для всех молодых женщин аула. Садап-бай уже раскаивалась в том, что ворчала на невестку, когда болезнь ее усилилась и она не могла работать. А вспомнив, что в последние дни не раз желала ей скорой кончины, почувствовала себя виновницей ее безвременной гибели. «Боже, прости мне!» — в страхе молилась она и вновь принималась плакать и причитать.