Избранное

— Перевозим! — отвечает тот и, не имея времени на разговоры, машет немцам, прикладывает ладони ко рту и кричит: — Правей, правей заноси! Та-а-ак. Теперь жердь подсовывай!

— Так! — говорит Ибрагим-ага и ненадолго замолкает.

Уже третий день он рядится с этим человеком насчет перевозки, хотя хорошо знает, что ничего из этого дела не выйдет, потому что ни у него, ни у кого бы то ни было в Маглае нет телеги. А будь она у кого, тот сам бы работал на ней, как те крестьяне, с другой стороны, которые возят строительные материалы от моста на станцию. И Ибрагим-ага с грустью заключает: если ни сегодня, ни завтра работы не будет, то, значит, не будет ее никогда, потому что мост не каждый день строят. Он пожимает плечами, взглядывает на солнце, чтобы определить, сколько еще до темноты, и идет пить кофе.

В кофейне «Ориент» жужжат мухи. Кофейня находится на втором этаже дома Эсад-бега, оттуда открывается красивый вид на реку. Утром, на рассвете, здесь подавали настоящий кофе, малую толику которого народный комитет выделил для читальни. Кофе было всего две горсти, и он уже давно кончился; в жареном ячмене, с которым кофе смешивается, не осталось его ни крошки, но в кофейне все так же полно. Людям кажется, что кофе сегодня лучше, а хозяин, оживленный и верткий, не устает носиться по кофейне, встречать посреди зала новых посетителей и с необыкновенной быстротой действовать грязной тряпкой, которой он на ходу вытирает чашки.

— Заходи! Клянусь, завтра в члены записываюсь! — шутит он, плутовски подмигивая в сторону другой комнаты, где находится читальня и где нет ни единого человека. В желтом шкафу, за запыленным стеклом, виднеется несколько книг, а на шкафу лежат большой барабан, медная труба и несколько тамбуриц.

Вновь пришедший смеется шутке хозяина, садится за стол и заказывает кофе.

— Дай один членский взнос, — говорит он, — но только чтоб погорячее и послаще.

Большинство посетителей, люди пожилые, входят молча, усаживаются, разглаживают бороды и лишь после этого привстают и по порядку приветствуют присутствующих:

— Мерхаба, Ибро! Мерхаба, Хус-ага!

— Мерхаба, Акиф-эфенди!

— Акшамхайросум![12] — отвечают также по порядку остальные, и в кофейне на некоторое время снова воцаряется тишина. Каждый сидит за своим столом и, если захочет, может принять участие в общем разговоре, а если нет — молчит. Посетители курят, отпивают глоточками кофе, а хозяин у плиты вытирает джезвы и чашки, дышит на них, полирует полотенцем и расставляет на полке.

Ибрагим-ага Петух сидит у окна, выходящего на базарную площадь, и время от времени поглядывает туда. Видит, как Хамид Феста убирает свои пряники и закрывает лавку, и думает про себя: «Плохо, плохо», а сам рыщет глазами по кофейне, не найдется ли кого-нибудь, кто бы угостил его кофе.

В противоположном углу сидят младший из братьев Смаилбеговичей, тот, что еще до войны, торгуя кожами и трясясь над каждым грошом, нажил целый капитал, и сборщик налогов Акиф-эфенди, ныне пенсионер. Подперев голову руками, они играют в домино.

Играют они на кофе, и эфенди Акиф Джюмишич проиграл уже две партии. Ему все не везет, и вот он, старая лиса, разводит турусы на колесах, чтобы отвлечь Смаилбеговича, который, поджав губы и насупившись, с головой ушел в игру; Акиф уверяет присутствующих, что на прошлой неделе кофе в Тузле продавался свободно и в неограниченном количестве, и содержатели кофеен и торговцы заработали на нем огромные деньги.

Хозяин кофейни Маглайлич тоже затих и слушает, рука так и застыла на джезве.

Насторожился в своем углу и Ибрагим-ага.

— А есть там еще? — попадается он на удочку и приподымается со стула.

Эфенди, взглянув на него, собрался было ответить, но Смаилбегович кладет последнюю кость, выиграв третью порцию кофе, и эфенди, сердито толкнув стол, бросает Ибрагим-аге:

— Как же, только и дожидаются, когда ты из своего Маглая за ним приедешь! Кончился кофе!

Ибрагим-ага опять садится, эфенди откидывается на спинку своего стула и озирается вокруг, ища, на ком бы выместить досаду.

Весьма кстати в кофейню вваливается Зульфо, пекарь. Как всегда, он весь в муке, глаза воспалены от печного жара.

Своей пекарни у него нет, и сейчас он работает в бывшей Эсад-беговой, печет хлеб для рабочих, строящих железнодорожную линию. После пламени печи он еще плохо видит и потому шагает по комнате неуверенно, точно с мешком на плече.

— Мерхаба, бег! — приветствует его Джюмишич.

— Мерхаба, эфенди, — серьезно отвечает Зульфо и усаживается за стол.

— Вот кто ест белый хлеб, — говорит Джюмишич.

— Ишь толстый какой стал! — подзуживают Зульфо сидящие вокруг эфенди и ждут, что тот скажет.

— Ладно, ладно, чего пристали, — притворно утихомиривает он их, а сам обращается к Зульфо: — Сколько сегодня напекли?

— Полвагона! — гордо ответствует Зульфо и поудобнее устраивается на стуле, скрипящем под тяжестью его большого тела.

— Ого! — восклицает вся кофейня.

— Много, — соглашается и эфенди. — Да что проку, если тебе ничего не дают.

— А вот и дают! — громко вырывается у Зульфо, и уже из этого ясно, что ему действительно дают и сколько дают.

В кофейне становится тихо. Гостей разбирает досада, и они принимаются отыскивать изъяны в благе, выпавшем на долю Зульфо, — и что к хлебу подмешана кукуруза, и что его не выдают на родных Зульфо и друзей. А он не понимает, в чем дело, и, ошарашенный, едва поспевает отвечать: то защищает тех, в пекарне, то соглашается с этими, в кофейне. От обилия вопросов его прошиб пот. Кофейня понемногу занялась другими проблемами, дело бы на том и кончилось, если бы Ибрагим-ага, который с утра, как ястреб, подстерегает добычу, не подумал, что отсюда можно извлечь какую-нибудь пользу.

— Так, говоришь, хлеба можешь есть сколько хочешь?

— Могу, — подтверждает Зульфо.

— Здорово, ничего не скажешь.

— А как же, — соглашается Зульфо.

— А вынести можешь сколько хочешь… а? — плутовски подмигивает Ибрагим-ага.

— Э, этого нельзя, — говорит Зульфо. — Выносить не дают.

— А почему нельзя? — спрашивает Ибрагим-ага уже тише, чтобы не слышали другие, и пересаживается за стол Зульфо. — То, что не съешь, можешь и вынести.

— Нельзя, — повторяет Зульфо, еще не догадываясь, куда метит Ибрагим-ага. Потом видит, что у того правый глаз прищурен, а борода поднялась чуть не до носа, встает и уходит.

— Постой, выпьем по чашечке кофе! — зовет его Ибрагим-ага и тянет за рукав. Зульфо и ухом не ведет и своим тяжелым шагом, так что половицы прогибаются, выходит из кофейни.

В кофейне хозяин зажег лампу, но, экономя керосин, лишь чуть вывернул фитиль, и в комнате царит полумрак.

Ибрагим-ага снова развалился на стуле. За окном заметно сгустились сумерки, на мосту дробно стучат механические молоты и вспыхивает пламя газосварочных аппаратов.

С базарной площади доносится песня. Это дневная смена строителей дороги возвращается на ночевку; за нею увязались маглайские ребята, смешались с рабочими и поют вместе с ними, помогая нести кирки и лопаты.

На том берегу раздается один за другим несколько взрывов.

— Строят! — говорит ходжа, сидящий неподалеку от Ибрагим-аги.

— Строят! — подтверждает и Ибрагим-ага, потому что больше сказать нечего.

— И Эсад, сын Мухарем-аги, говорят, со вчерашнего дня работает с ними, — сообщает хозяин, встревающий в каждый разговор, и собирает со столов пустые чашки.

— Да! — кивает снова Ибрагим-ага. В толпе ребятишек, окруживших рабочих, одна рубашка и штаны кажутся ему знакомыми, и он торопливо прикрывает окно.

Эфенди тем временем удается уговорить Смаилбеговича сыграть еще партию. У того от усталости ослабевает внимание, он делает промахи, потом пугается, что проиграет, потеет со страху и действительно проигрывает одну партию за другой. Эфенди уже давно отыграл те три чашки, что потерял вначале, повеселел, стал словоохотлив и громко переговаривается со всеми, а больше всего с теми, кто собрался за спиной у Смаилбеговича и навалился на него, так что он потеет еще пуще, — бедняге уже мерещится, будто его давят, душат, — и он только что не плачет.

12

Добрый вечер! (турецк.).