Избранное

Время от времени сюда в кафану заглядывала какая-то дальняя родственница Хивзии Рабия, вдовушка и торговка с Бистрика, она ссуживала у Хивзии деньги или возвращала долг, забирала и приносила после стирки пару скатертей и полотенца и однажды после состоявшегося между ними наедине разговора увела к себе в дом Алию и за небольшую плату предоставила ему маленькую комнатушку, где он мог спать. Принадлежавший ей дом, хотя, по правде сказать, и довольно покосившийся, стоял на видном месте, на той широкой улице, что от Царева моста вела вверх к железнодорожной станции. За домом находился огород, а в нижнем этаже лавочка, где Рабия продавала ту малость овощей, фруктов и прочей зелени, что стояли в паре корзин на пыльных деревянных полках. Помогала ей ее младшая дочь Зухра, а старшая, Шемса, управлялась по дому, привозила товар от сараевских торговцев и отвозила покупателям. Алия, оказавшийся одиноким и покинутым, почувствовал себя здесь хорошо, о нем здесь заботились, одевали и обстирывали, а он ходил на базар, покупал для вдовы овощи, притаскивал их на своем горбу и затем уходил к хозяину кофейни. С некоторых пор по соседству с кафаной Хивзии открылись какие-то лавчонки, и в кафане прибавилось дел, потому что сюда стали заглядывать носильщики, которые разносили товар покупателям, и Алия нет-нет да и подносил мешок-другой, а вечером возвращался к Рабии, словно к себе домой.

Некоторое время спустя вдова заявила ему, что перед людьми дальше ей неудобно держать его на квартире — у нее, мол, две дочери на выданье, а он как-никак взрослый, хоть и свой человек, однако вовсе никакой не родня. Но она видит, что ему приглянулась ее Шемса, да и он Шемсе не противен, и, поскольку человек он честный и с добрыми помыслами, она бы согласилась, только бы между ними был лад, да и в доме и в лавчонке нужна мужская голова. Итак, Алия, хотя сам никогда даже и подумать о том не смел, уже через несколько дней после этого разговора оказался перед ходжой и домой вернулся женатым человеком.

Теперь ему выделили самую лучшую комнату. Шемса была красивая и приятная, полненькая и округлая, еда была хорошая, и он себя чувствовал главой и защитником целой семьи. Нужно было теперь только подыскать ему получше место, которое бы больше отвечало его теперешнему положению и обеспечило ему плату, на которую он мог бы содержать жену и помогать ее семье. Было решено, что он пойдет к кому-либо из общинных деятелей, бывших пациентов доктора, кому чаще других носил лекарства, и попросит его подыскать ему место служителя, посыльного или еще какую службу на трамвае, где, кроме платы, выдавали еще и красивую форму. А пока он работал у хозяина кофейни и в соседнем магазинчике, но больше всего в лавчонке Рабии, торговался на рынке, выбирая овощи и фрукты, сам перетаскивал их в лавку, расставлял по полкам и брызгал водой, чтобы не увяли.

Еще до женитьбы Рабия потребовала с него деньги Шемсе на приданое, и Алия сразу дал, сколько она просила, и притом с такой легкостью, что она раскаивалась, что не запросила больше. Теперь, видя, как он заботился о лавчонке, она попросила денег на расширение и оснащение лавочки и еще предложила ему оставить службу в кофейне и целиком заняться торговлей, и Алия со всей своей радостью сразу согласился. Затем она попросила деньги на ремонт крыши и приведение в порядок двора, и таким образом очень скоро уплыли все сбережения Алии. Дней десять она не беспокоила его, позволив попользоваться своим новым положением, переставлять овощи и фрукты на полках и стоять перед полной товара, свежевыкрашенной лавчонкой, а потом однажды в полдень, когда он возвратился домой с рынка, встретила его Шемса, распухшая от слез. И Рабия и Зухра находились в таком возбуждении, что ему еле удалось узнать, что же случилось. Поутру, когда Шемса убирала двор, она нашла под порогом — вот в этой тряпице замотанные! — колдовские чары, которыми какой-то завистник их счастью и хорошей жизни хотел им напакостить. Шемса на ладони развернула тряпицу и показала кусочки остриженных ногтей.

— Кто через них переступит — не задастся у того жизнь! — объяснила Рабия, а Шемса и Зухра подтвердили.

— Но я не переступал, — попробовал было Алия подать голос в защиту своего счастья, но они не дали ему даже досказать.

— Если не сейчас, то утром, вчера… кто знает, сколько эти чары лежат под порогом.

— И что же нам теперь делать? — забеспокоился и Алия.

— А-ёой! — Шемса принялась голосить и бить себя руками в грудь, а Рабия задумалась и чуть погодя сказала:

— Нет у нас другого выхода, как идти к ходже, его надо спросить.

Уже назавтра с утра пораньше она в самом деле повела их к какому-то ходже в верховья Бистрина, а тот, после того как ему все по порядку рассказали, принялся листать толстенную книгу, сокрушенно охая и покачивая головой, он сказал им наконец, что брак этот из-за злых чар не задается, и, если они хотят освободиться от сглаза, пусть придут в первую пятницу и он их развенчает, а в следующую — может опять венчать. Рабия заплатила десять динаров, потому что у Алии не было уже и таких денег, и все трое отправились домой несколько успокоенные. Ходжа, согласно уговору, развел Алию и Шемсу, а когда неделю спустя настала новая пятница, Шемса уже не захотела идти к нему. Передумала, говорит, больше не хочет жить с балбесом и неудачником, и через несколько дней она и ее мать выгнали Алию из дома.

Ему некуда было идти, кроме как к хозяину кофейни, а тот, зная и свою долю вины в его страданиях, не мог не принять его. Так Алия вновь взялся драить джезвы, молоть кофе, мыть чашки и спать на лавках, только уже без своих сбережений, а до полудня дожидался у магазинов какого-нибудь покупателя, чтобы дотащить корзину. Вот здесь однажды и встретил его мой отец, удрученного, потерянного и оголодавшего, узнал его и привел к нам в дом.

В это время у отца была канцелярия в одной из темных невидных улочек неподалеку от областного суда. Вход в канцелярию был прямо с улицы, вправо вел коридор, темный, словно туннель, а слева сидел продавец старых граммофонов и пластинок, и музыка была слышна в течение целого дня сквозь тонкую перегородку и двери, отделявшие одно помещение от другого. Непосредственно канцелярия состояла из одной обычной комнаты, загроможденной множеством вещей; письменными столами, чертежными досками, стульями, шкафами, пожелтевшими топографическими картами, геодезическим инструментом, пыльными папками и книгами — и поделена перегородкой, за которой была печь и ящик с углем и дровами. И в этом помещении, получавшем свет только сквозь стекло в двери, находились сам отец, мать, которая заводила дела и печатала их на машинке, несколько крестьян и горожан, пришедших по делу, знакомые матери или отца, завернувшие поболтать и выпить чашечку кофе, помощник отца, чертежник, согнувшийся над какими-то планами на своем столе, и Алия — на стуле за перегородкой.

Сидел он молча, почти незаметный; поскольку уже наступила поздняя осень и похолодало, главным его делом было топить печь, заботиться об угле и дровах, приносить кофе, подметать в канцелярии и очищать от ржавчины и смазывать длинные стальные мерные ленты, которыми отец измерял землю. После трудных и голодных дней он казался испуганным, словно пес, увязавшийся за кем-нибудь на улице, и теперь жался к стене, чтобы не быть помехой; он был счастлив, что оказался здесь, в канцелярии, что у него было дешевое жилье, которое отец устроил ему в доме напротив, что опять он обрел опору и тепло, надежное место в мире, бороться с которым он не дорос. Тогда, да и позже, насколько я его помню, был он маленький, с впалой грудью; в одежде с чужого плеча, перешедшей к нему в наследство от доктора или моего отца, он казался еще меньше и худее, вечно широкие брюки висели по бокам, а безбородое лицо, которое не старилось, постоянно покрывалось потом, словно от какой-то внутренней муки. На голове он носил мятую, засаленную феску, линявшую всякий раз, когда она намокала; на ногах — стоптанные башмаки со смятыми задниками, до того широкие, что он, сам неустойчивый и плоскостопый, волочил их по земле, чтобы они не падали на ходу.