Избранное

— Радуловичи переехали в Сараево, — сказала мать. — А Станичи, пристав Гайгер?

Старая дева не знала о них; всем, в том числе и говорунье, стало скучно, дети начали разбредаться; пора было уходить.

— А Новак? Словенец… учитель математики, — еще раз попытала счастья мать. Старая дева отошла на несколько шагов и, приставив руку ко рту, крикнула через ограду:

— Мама… Мама! Госпожа спрашивает об учителе Новаке… Не знаете, где он теперь живет?

С противоположной стороны улицы донесся тонкий, дребезжащий голос. Старая дева поднесла руку к уху.

— Здесь, в Мостаре, — сказала она. — На улице Лиске… где-то около гимназии.

Женщины уже разошлись готовить обед. Мы вышли на улицу. Из окна дома напротив, как из рамы на старинной картине, нам улыбнулась седая старуха в черном и отвесила глубокий поклон.

Мы снова брели одни, в полуденной тишине, по иссушенным, изрытым руслам пересохших улиц. Не слышно скотины, не видно прохожих — солнце спустилось ближе к земле, остановилось и шпарит нам прямо в темя.

Мать шагала, опустив голову, глядя на кончики своих тесных туфель.

— Жаль! — сказала она. — Все идет прахом… Дом обветшал, ореховые деревья срубили. И сад запущен до безобразия, а когда-то это был настоящий парк.

— По-моему, он никогда не мог быть очень большим, — заметил я. В горле пересохло, снова поднялось раздражение, и фраза прозвучала суше, чем мне хотелось.

— Нет, был! — сказала мать. — Я помню, он был гораздо больше: река его подмывает.

— Река же далеко, — сварливо возразил я, посмотрел на часы и добавил довольно сердито: — Уже час… вот мы и к обеду опоздали…

Мать замолчала. Прядь седоватых волос выбилась у нее из-под шляпы и прилипла к потной щеке. Она ссутулилась, из-под жакета с одного бока виднелась кофточка, выбившаяся из юбки.

В гостиницу мы, разумеется, вернулись с опозданием. В ресторане, склонившись над тарелками, уже сидело несколько человек. Два официанта в грязных куртках отмахивались от мух. Обед состоял из обязательного гостиничного гуляша; говядина была жилистая и жесткая, картофель недоварен, у краев тарелок застыл жир, салат был безнадежно увядшим, а скатерть пестрела желтыми пятнами. Ели мы молча, стараясь не звякать вилками о тарелки, выбирая куски посъедобнее, отламывая кусочками черствый, затхлый хлеб, и в конце концов оставили еду почти нетронутой. Было душно, не проветрено, пахло мастикой для пола, окурками и едким дымом дешевых сигарет. Пересохшие губы слиплись; вода в графинах нагрелась и отдавала тиной. Мать украдкой поглядывала на меня, ожидая новых упреков, но усталость и гадливость пересилили во мне раздражение, говорить не хотелось, и поэтому мать сказала сама:

— Жаль… когда-то гостиница была прекрасная, — робко остановилась на полуслове и замолчала.

Мы не знали, куда себя деть, а ведь мы только что приехали. Идти гулять было слишком рано и слишком жарко, и мы поднялись в номер, чтобы отдохнуть.

Но и здесь, за ослепительно желтыми шторами, было душно, как в палатке. Измученный ночью, проведенной в вагоне, и утренней прогулкой, я повалился на диван и заснул, а когда проснулся, голова у меня болела и в ней что-то жужжало наподобие мухи, бьющейся о стекло. От непереваренной пищи мутило, я не мог понять, где я, что это за комната и зачем я тут оказался, пока голова матери в шляпке с цветами не склонилась надо мной и рука ее не коснулась моей щеки.

— Вставай, сынок… пора, — сказала она нежно, как только могла, попыталась погладить меня по щеке, и я поднялся.

Она была уже готова, одета и умыта. Она надела новую соломенную шляпку с широкими полями, украшенную цветами и черешнями, переменила кофточку, и только поношенные туфли без каблуков не соответствовали ее наряду — те, что были на ней утром, не налезали на опухшие ноги.

Она заметила, что я ее разглядываю, и в то время, как я, ощущая в голове тяжесть, умывался, улыбнулась, поправила перед зеркалом шляпу и, стараясь поднять настроение, сказала полушутя, полуоправдываясь:

— Я чуточку принарядилась… выгляжу моложе, правда? — Оказалось, что она уже сходила к портье и узнала, где живет учитель Новак.

— Улица Лиске, семнадцать, — сказала она, когда мы выходили из номера. — Но сейчас еще рано… Всего три часа. Он, наверное, отдыхает после обеда. Мы можем пока погулять и осмотреть город — баню… старый мост… гимназию…

Мы прошли темный холл. На улице солнце ослепило нас; во мне от головной боли и тошноты снова поднялось раздражение, было неприятно, что мать так вырядилась, — особенно когда мимо проходила какая-нибудь девушка.

Баня, которую мы должны были посетить в жаркий день без намерения выкупаться, была, к счастью, закрыта. Мать сказала свое ставшее уже привычным:

— Жаль! — и добавила: — Тут было замечательно… приезжие приходили сюда посмотреть… Говорили, что такая баня могла бы быть и в самой Вене.

Однако на меня это обыкновенное желтое здание не произвело никакого впечатления. Я заметил матери, что она тогда была моложе и все это ей, видимо, казалось лучше, но она твердила, что я не говорил бы так, если бы видел баню внутри. Мы двинулись дальше узенькими кривыми улочками, причем мать поминутно останавливалась, читала вывески над лавками и радовалась, встретив знакомую фамилию. Она во что бы то ни стало хотела купить мне мороженого, а потом, хотя денег у нас было мало, купила какие-то никчемные безделушки — на память. Так мы потихоньку, от угла до угла, от лавки к лавке, вышли к старому мосту, который знаком каждому по картинке на табачных коробках, и он, высоко изогнутый над Неретвой, показался мне меньше, чем я ожидал. Я рассеянно слушал мать и смотрел на реку, которая бежала под нами, синяя и пенящаяся.

Мы постояли некоторое время. Тени, протянувшиеся от стен и от наших фигур, становились все длиннее. Мать посмотрела на часы и решила, что пора идти: учитель Новак, если и спал после обеда, наверняка уже встал. Пока мы медленно шли улицами, мать показывала мне гимназию, аллею, по которой вечерами прогуливались парочки, место, где по воскресеньям играла музыка, и говорила, что учитель Новак, тогда еще молодой практикант, был, так сказать, нашим ближайшим приятелем, в сущности говоря, более близким, чем Маркичевич, Тишма и Ружичи. Он хорошо играл в теннис, ездил с нами за город, вечерами вместе с другими соседями сидел под ореховыми деревьями перед домом, слушая игру пристава Гайгера на скрипке, а летом, теплыми мостарскими ночами, случалось, подолгу засиживался в саду. Он был очень предупредителен к нам, когда отец ушел в армию, да и в пятнадцатом году, когда мы навсегда уезжали из Мостара. Жена у него немка; ее мы не очень любили. Детей у них было трое. Сыновья, наверное, уже взрослые, а дочь вышла замуж, если только не стала похожей на мать, которая не отличалась ни красотой, ни обаянием. Но учитель был действительно милый человек и настоящий друг…

— Страшно интересно, что-то он скажет, когда нас увидит. Наверное, удивится, станет нас удерживать, но, — тут мать робко посмотрела на меня, — мы, разумеется, не примем приглашения. Мы торопимся, пора возвращаться домой. Ах! — вздохнула она. — Вот было время. Вот было время! — повторила она и, когда мы оказались перед домом, который искали, вдруг посерьезнела, выпрямилась, как солдат при обращении к старшему, и мы вошли в подъезд.

Лестница была темная, узкая, со стоптанными ступенями. На площадке второго этажа мы увидели две двери и с трудом разобрали фамилии жильцов. На третьем этаже было светлее и на желтой медной дощечке значилось крупными черными буквами: «Преподаватель гимназии А. Новак».

— Антон! — воскликнула мать. — Я чуть было не забыла его имя… — Она постояла несколько мгновений в нерешительности, словно не зная, что делать, и наконец нажала кнопку звонка. — Дорогой мой!.. Взрослый мой сын… — сказала она и ухватилась за мою руку: она была взволнована.

Никто не отозвался; похоже, звонок не работал. Мать постучала, сначала легонько, потом сильнее. Было слышно, как в квартире хлопнула дверь, донеслись какие-то голоса, кто-то услышал нас и крикнул: «Сейчас!». Раздались энергичные шаги, и дверь открылась. Перед нами стояла высокая сухощавая мужеподобная женщина в очках, со строгим лицом и смотрела на нас удивленно и даже сердито.