Избранное

Хозяйку он застал на кухне. К его удивлению, она приветливо поздоровалась с ним и была предупредительней, чем все эти последние дни. В глиняных закопченных плошках, только что снятых с огня, на столе дожидался его ужин. Стана, заняв свое привычное место, стояла напротив него, прислонившись к темному приземистому буфету. Пламя керосиновой лампы трепетало под налетающим из окна ветерком и играло прядью паутины, висящей между почерневшими толстыми балками.

Кухня вымыта и прибрана. Стол застелен свежей скатертью. И сама хозяйка в чистой, только что надетой кофте, повязанная новым, непривычно светлым платком. Она была настроена общительно и задавала вопросы, когда гость умолкал. Видимо, приметила, что он собрал чемодан, а может, и читала письма, которые он в нем держал.

Все было снова мирно и тихо в тот вечер. И снова умиротворением и покоем старых голландских полотен повеяло на него, как в те первые дни, от бесхитростной простоты этого сельского дома.

Стана подала ему миску простокваши и тарелку с домашним серым хлебом.

— Это Божина дочка, — выдохнула она наконец из себя.

Он не сразу понял, кого она имеет в виду.

— Дочка Божи, Томина сына, который переселился в Воеводину, — пояснила Стана.

— Красивая! — сказал он, не зная, что ответить.

— Красивая! — согласилась с ним Стана. — В деда и в отца пошла, — прибавила она на этот раз без ненависти. — Да не в одной красоте счастье. Говорят, это у нее второй муж, с которым она расстается, да и какого она ребенка родила, ты, наверное, видел.

— Видел!

— Так им на роду написано несчастье приносить. И Миле недаром тебе машину разбил, он тоже из их породы.

Она убирала посуду со стола. Он поднялся, направляясь к дверям.

— В гостиницу собрался?

— Нет. Там закрыто. Хочу проверить, надежно ли мы лодку привязали. Как бы ночью бури не было.

— Не будет. Небо чистое. Завтра заштормит.

Луна все еще не вышла, и песок освещали полосы света из окон. В открытые двери бывшей мельницы, не имеющей окон, летели крики вдовы, распекающей своих непослушных детей. Но обычная ее дневная озлобленность сейчас сменилась доброй шаловливостью — это вдова окатывала своих отпрысков водой, купая их в чане. Свет горел и в доме Давида, поденщика, ежедневно уходившего на рассвете со своими четырьмя сыновьями на нелегкий заработок и возвращавшегося только к ночи. Из соображений экономии и ради продления отдыха эти два окна наверняка потухнут первыми в селе. Последним погаснет и первым загорится светильник у старого Томы — мучаясь ревматизмом с вечера и пробуждаясь от бессонницы до света, он, не дав остыть своей коптилке, уже снова тянулся зажечь ее, чтобы, вырвавшись из тенет черных мыслей, вернуться к реальности рыбацких сетей.

Капитан Стеван, закончив ужин на террасе и томясь бездействием по причине закрытия питейного заведения и за отсутствием привычного общества, размахивая руками, словно сыч крыльями, под покровом темноты устремился куда-то в ночь. В доме делопроизводителя косоглазо глядели в темноту неодинаковыми огнями два крайних окна, и из более светлого, принадлежащего дядьке Филиппу, рвалась наружу громкая иностранная речь, которую делопроизводитель не понимал и не слушал, но из желания придать себе ученую важность в глазах своих и окружающих пускал на полную мощь. Выше, в разбросанных над дорогой сельских домах, тусклыми звездами мерцали огоньки, и у Миле светилось окно в одной из комнат, где Джина, раздеваясь ко сну, может быть, склонялась сейчас над колыбелью своего несчастного ребенка.

Он вернулся, старательно обходя растянутые сети. Калитка по обыкновению не была заперта, но свет в доме погашен. Он чиркнул спичкой и стал подниматься. Под дверью Станиной комнаты виднелась полоска света, указывая ему путь.

— Кто там? — подала она голос на скрип его шагов.

— Это я, Саша!

Дверь открылась, и его ослепило светом.

— Ты? Что-то ты сегодня рано!

— Сложиться хочу. Утром мне еще придется с сетями стариковскими возиться.

— Уезжаешь, значит? Прямо завтра?

— Пора. Мой отпуск кончился.

— Недоволен отдыхом?

Никогда прежде не открывала она дверь этой комнаты. Белая разобранная постель, простой деревенский комод и зеркало над ним, перед которым она только что расчесывала волосы. Она стояла в нерешительности с керосиновой лампой в руке.

— Видно тебе или посветить? — спросила Стана и поставила керосиновую лампу, дрожавшую в ее руке, на край комода посредине между ними. Она трепетала, как пламя керосиновой лампы за стеклом.

Никогда раньше не приходилось ему видеть ее волосы — черные, но уже тронутые на висках сединой, зачесанные за уши и стянутые на затылке узлом. Она уже сняла с себя кофту и в свете лампы, ярко высветлявшей белизну простынь за ее спиной и ее оголенные плечи, тряслась, словно от холода, в своем фланелевом, грубом, как арестантская роба, в черно-белую полосу, черным кантом подрубленном исподнем. Худая жилистая шея, по-мужски мускулистые руки, и под белой кожей разветвления синих вен. Только кисти рук загорели под солнцем и казались одетыми в перчатки.

— Я тут причесывалась как раз, — проговорила она, нерешительно поднимая руки к голове и поневоле открывая темные подмышки.

— Спасибо, Стана! — ответил он мягко, отступая назад. Она стояла перед ним, вписанная в раму дверей. — Я и так могу. Привык в темноте.

Он отступил еще на шаг и, словно уходя со сцены, начал подниматься вверх по лестнице.

Он открыл и закрыл свою дверь и, усмиряя свое взволнованное дыхание, прислушивался к тому, как внизу, боясь скрипнуть, тихо-тихо, как вздох, осторожно затворилась дверь.

Было грустно. Не зажигая огня, он подошел в темноте к окну и некоторое время стоял так, глядя в ночь. Потом, одной рукой, откинув крышку чемодана, выгреб второй из шкафа все, что ему попалось, и, свалив в кучу, закрыл чемодан. Лег, вытянувшись, и засмотрелся в потолок, на котором играли легкие отсветы вышедшей наконец луны.

Он поднялся до восхода. Подернутое сизой дымкой, село еще не просыпалось.

А тот, кто уже бодрствовал, обходился без огня в ожидании того большого света, который вскоре должен был пролиться с небосвода. Песок сырой, словно с него только что схлынуло море, и плотный, словно укатанный катком. Он сел ждать у источника; всходило солнце.

Она появилась с той стороны, откуда он меньше всего ее ждал, от дома деда Томы, в брюках и дедовской штормовке, доходящей ей до самых колен. На плечах весла.

— Может шторм разыграться. Вот, тебе дед Тома послал.

Скинув весла, она сняла с плеча брезентовую накидку и протянула ему.

— Спасибо, не надо. Я с собой взял пуловер.

— Возьми на всякий случай. А то еще промокнем.

Они вынесли со двора мотор, канистру с бензином, мешки для сетей и все это перетащили к морю, неслышно затаившемуся в сонной неге. Она сняла канатную петлю с кнехта и вскочила на нос лодки. Устанавливая мотор, он прищемил себе палец, потом долго мучился с веревкой, которую вчера неловко привязал к причалу. Наконец они были свободны. Она потихоньку гребла. Они отходили от берега. Только тогда искоса, сбоку их осветил первый луч солнца.

Мотор ни за что не хотел заводиться. После неоднократных попыток он слишком сильно дернул за шнурок: шнурок оборвался, а он об корму рассадил в кровь прищемленный палец. Стал отсасывать кровь.

— Не торопись! — успокаивала она его. — Время еще есть, успеем… Вчера ты заводил мотор в машине.

Он не отвечал, продолжая отсасывать кровь из поврежденного пальца. Левой рукой проверял пуск мотора.

— Я боялась, что ты уедешь, не попрощавшись. Не знала, застану тебя здесь утром или нет. Оттого и поднялась так рано.

Он открыл кран, намотал на руку шнурок, дернул, и мотор заработал. Дал газу — и с разговором было покончено: за шумом мотора нельзя было услышать самого себя. Баркас подскакивал на волнах, их окатывало солеными брызгами. Каравай солнца выкатился из-за гор, прокладывая путь потокам холодного воздуха, устремившимся вслед за ним. Море подернулось зыбкой рябью и на глазах посерело.