Восточный кордон

Устроители думали сделать митинг, но никакого митинга не получилось, добрая половина приезжих, заплаканные и растрёпанные, переходили от группы к группе; объятия, возгласы удивления, снова слезы и бесконечный, несвязный разговор. Борис Васильевич и Молчанов не знали, кому отвечать, ребята затесались в толпу, заглядывали в лица, слушали короткие, малопонятные обрывки разговоров — как будто открылся учебник истории и сошли со страниц его ожившие герои прошлого. Здесь были и боль утраты, и радость встречи. Здесь незримо веяла крылатая Победа, завоёванная вот этими людьми и теми тоже, кто остался лежать среди камней на холодных перевалах Кавказа…

В горы выступили лишь через сутки, ранним утром погожего дня, когда над долиной говорливой реки, над покрасневшими осенними каштанниками ещё стоял лёгкий туман, а Пятиглавая гора рельефно вонзалась в голубое небо, предвещая хороший день.

Саше поручили группу из двадцати ветеранов. Он вёл их, как водят туристов, но ещё более неторопливо, потому что самому молодому из бойцов было почти в три раза больше лет, чем ему; все они отвыкли от гор и только в памяти ещё сохранили суровые пейзажи горных ущелий, скалистых долин и крутых подъёмов. Вьючные лошади тащили следом палатки, спальные мешки и продовольствие.

Как только вошли в лес, он околдовал их. Притихли, как в великом храме, где бродят тени прошлого. Вздыхали, думали о тех, с кем предстояло молчаливое свидание. На привалах обменивались короткими фразами, всё видели вокруг и, конечно, понимали красоту и величие гор. Но ни один не восхищался вслух, как это делают легкомысленные туристы, чья память не отягощена печальными воспоминаниями.

Таня Никитина вела группу следом за Сашиной. Отдыхали они вместе. И она притихла, словно тоже ждала каких-то торжественных событий, не смеялась, сделалась удивительно серьёзной. Сбивались голова к голове, чтобы рассмотреть старую пятиверстку, которую сохранил и привёз с собой генерал. На карте означался передний край, пункты связи, огневые точки и командные блиндажи. Смотрел её и Саша. Он первым нашёл приметы в натуре и, круто изменив путь, уже на следующий день вывел группу к обвалившимся, заросшим траншеям.

Тотчас все рассыпались по гребню горы. Куда девалась усталость! Ходили, узнавали свои окопы и ячейки, искали что-то, но, кроме пулемётных гильз, старых подошв от сапог и ржавой каски, ничего не нашли. Лишь потом, сверившись ещё раз с картой, направились к негустому, изуродованному леску и остановились скорбной группой, стащив с головы кепки и шляпы. Здесь были могилы…

Зазвенели лопаты, поднялись опавшие холмики, рыжий дёрн наново укрыл место, где лежали бойцы. Живые построились вокруг, генерал взял у Егора Ивановича карабин и трижды выстрелил в воздух.

Они ещё не разошлись, а высоко в небе уже появились чёрные силуэты воронов, прилетевших на выстрелы.

— Как и тогда, — грустно сказал генерал.

— Может быть, те самые, военные, — заметил Молчанов. — Они ведь очень долго живут.

Встревоженные многолюдьем, вороны улетели. Ошиблись. Не те времена.

В другом месте, на седловине между невысоких хребтов, в старой, жухлой траве и в кустарнике неожиданно отыскали несколько немецких винтовок с истлевшим ложем, но с примкнутыми штыками, деревянные ручки от гранат, искорёженный пулемётный станок, истлевшие каски, множество ружейных гильз.

Стояли над находкой, вспоминали.

— Ребята, так это ж место, где врукопашную с егерями сходились! — воскликнул кто-то. — Помните, когда рота немцев к нам в тыл проникла вон по той ложбине? Мы её неприступной считали, а там нашёлся проход…

В истории битв за перевалы был случай, когда русским солдатам пришлось повернуть оружие и сражаться за свой собственный тыл. Тогда, в час смертельной опасности, они не дрогнули. С немецкими егерями сошлись врукопашную, рубились лицом к лицу и одолели врага, ликвидировав очень серьёзную попытку прорыва. А проход перекрыли. В узком ущелье, которое заканчивалось отвесной стеной метров в двадцать высотой, оказывается, нашёлся сквозной тоннель, пробитый водой. Об этой трубе, замаскированной буреломом, никто не знал. Впрочем, как выяснилось позже, один человек все-таки знал. И предал своих.

— Нашёлся мерзавец, который провёл немцев, — сказал генерал, когда все перипетии этого боя были вспомянуты. — Жалко, что не удалось установить, кто же.

— Удалось, товарищ генерал, — сказал худенький, невысокого роста человек, с нервным, дёргающимся лицом. — Если помните, я служил тогда в контрразведке дивизии. Так вот, когда выбили немцев из Майкопа, нам удалось захватить часть документов немецкой комендатуры. Там нашлась любопытная ведомость — оплата за предательство. Один из тех, кто расписался в получении иудиных сребреников, — как раз тот мерзавец, лесник из станицы Саховской, вот фамилию не помню… То ли Бобниченко, то ли Лотниченко — в общем, на "о" кончается.

— Отыскали его?

— А как же! Судили, он в лагерях оказался. Получил по заслугам.

— Что там лагеря! Мы из-за него человек тридцать потеряли. За подобные штучки полагается расстрел на месте.

— Это уж как трибунал…

Егор Иванович с усилием вспомнил того человека. Из далёкого прошлого возник образ вёрткого, безалаберного, или, как в станицах говорят, непутёвого мужичка, он ходил всегда быстрыми-быстрыми шажками, вечно спешил, всем заглядывал в глаза и всем улыбался, а голосок у него был такой мягкий, мыльный, будто у добренького. Тогда он был молод, Егору Ивановичу приходилось встречать его на совещаниях. Ну да, только фамилия не Бобниченко, а Матушенко, это уж точно. Исчез он после того случая. Никогда больше не виделись. И хорошо, что не виделись.

И снова шли по перевалу, и вспоминали, останавливались всюду, где удавалось найти безымянные могилы солдат, — подновляли их, выводили на дощечках имена, фамилии и стояли над памятными местами, вспоминая стёртые временем события. А вечером садились у огромного костра, закрывали спину от холодного ветерка и мечтательно пели.

Иногда заводили особенно душевное:

И все невольно оглядывались на жёлтые берёзы у каменистого хребта, на старую землянку в пяти шагах от костра, и казалось, что песня эта сложена про них, про троих, оставшихся в живых, и про тех пятнадцать, что остались лежать в роще, и про другие тысячи и миллионы, своей грудью загородившие Отчизну от страшной опасности в сороковые, трагические годы.

С берёз, буков и кленов падали жёлтые листья. Грустная тишина, когда приблизилось былое.

На другой день подошли к высшей точке перевала и стали сооружать обелиск. Его поставили сами ветераны. Нашлись среди них архитекторы, каменщики, бетонщики. А цемент и железо привезли на вьюках. Камень же брали с перевала, рядом. Тот, что опалён порохом.

Прошлись известковой кистью по свежей кладке, сняли леса. Обелиск обдуло ветром, подсушило, и уже издали глянули на него: белый, строгий штык, устремлённый в голубое-голубое небо.

Когда вернулись в Жёлтую Поляну, ветеранов ждала вся школа.

И снова были встречи, вечера воспоминаний, рассказы, которые не забудутся всю жизнь.

Были слезы. Много слез. Вспоминали-то о войне, о потерях. Но звучал и смех. Жизнь шла своим чередом.

Егор Иванович не объяснял сыну, куда уходит.

К южной границе заповедника собрались ещё четверо из Жёлтой Поляны во главе с опытным лесником Тарковым. Готовились как в сражение: чистили карабины и пистолеты, ладили вьюки, осматривали подковы у лошадей, точили на оселке ножи.

Саша после занятий успел ещё раз сбегать вниз, где в небольшом парке располагался местный отдел заповедника. Отца он нашёл в радиорубке. Молчанов информировал своё начальство о намеченном маршруте и выслушивал наставления.