Восточный кордон

Михаил Васильевич с лица такой, что запоминается. Намного старше Саши и намного моложе Егора Ивановича, он только перевалил на четвёртый десяток, а уж волос почему-то лишился, лишь по бокам да на затылке осталась самая малость. Вся голова сверху блестела. Лоб имел заметный, проще сказать — огромный и выпуклый, как у мыслителя Сократа, он над всем лицом у него возвышался, и наблюдательный человек, оценив крупный лоб и большую голову, начинал думать, что облысел Циба, должно быть, потому, что просто не хватило волос на такую крупную голову. Ему от этого не легче, тридцать второй год, а все один — никто из девчат не идёт за него, за лысого-то. Смеются. Да и вообще он не сумел устроиться в жизни. Все не как у других. Из школы ушёл в четвёртом классе, дела никакого не освоил, и все, бывало, сидел на брёвнышках около дома и выстругивал ножом никому не нужных человечков и зверушек. У отца его имелась своя пасека, ну, затаскивал его отец, понуждал работать, так и набил руку на пчёлах, оттого подался в совхозные пчеловоды, где всегда нехватка в народе и принимают каждого, кто пчелу от оси отличить может.

По какой-то причине и щеки у него тоже не густо зарастали, брился он редко, и всегда пушились у него от висков, на подбородке и на верхней губе реденькие, нежно-золотые и мягкие волосики, делали его личико под большим лбом деликатным, не мужицким; а если добавить два слова про глаза, так придётся сказать, что они у него словно от другого человека взятые — небольшие, светлые и уныло-задумчивые. Чистая девица, если повязать голову платочком для скрытия лысины да гладенько побрить. Не очень удачная девица — и все тут.

А так широк в плечах, низкорослый, но крепенький, всегда в клетчатой рубахе навыпуск, чуть не до колен, и в чёрных штанах, заправленных в большие резиновые сапоги.

Вот эти-то сапоги сразу и привлекли Сашино внимание, он и смотрел больше на них, а не в лицо Цибе, особенно когда увидел отпечаток, очень похожий на ту ёлочку, что наследила у лесной избушки. Он поначалу хотел было рассказать Цибе всю историю с Самуром, но вовремя хватился и на все вопросы отвечал так:

— Послали со срочным письмом в заповедник.

— Ого, с уроков, значит. Что за срочность такая выдалась?

— Разрешение для экскурсии надо получить.

— Ух ты! А позвонить не догадались? Нет, Александр, наврали они тебе, тут другое какое-нибудь дело прописано в этом письме. А может, ты мне просто врёшь. Ну ладно, твоё дело, значит, в Камышки, к папе-маме? Далеконько топать придётся. Пожевать хочешь? Ты честно, мы свои все же.

Он плотно закрыл мешковиной бочку и заложил её досками, но дух от неё шёл понятный: солонина. Саша пошёл за пасечником в хатку.

— Пей, — сказал Циба и поставил перед ним кружку.

Саша думал — квас, глотнул и брезгливо отодвинул кружку.

— Бражка?

— Для нашего брата первое дело. Опрокинь с устатку. Помогает.

— Ты отца не встречал? — спросил Саша, ещё дальше отодвигая хмельное питьё.

— Нет. А что? Должон быть в наших краях?

— Ищу его, боюсь, что в обходе, тогда зря в Камышки протопаю.

— На сторожке был? — Циба не сумел упрятать напряжение, с каким задал вопрос.

— Не догадался, — слукавил Саша.

Циба сразу обмяк, напряжение исчезло.

— А зря. Мог там и отыскать. Он, случается, живёт у реки… Меду хочешь? У меня гдей-то соты были.

Циба принёс кусок сотов, хлеб. Саша с удовольствием стал есть, а пасечник уселся напротив, закурил и, вдруг засмеявшись, начал рассказывать:

— А у меня тут медведь один прикармливается. Дурной, что ли? Хочу приучить, может, ручным сделаю, пойду по городам с бубном, как цыгане ходят. Понимаешь, сижу намедни у костра, воск вытапливаю, а он вышел из лесу и стоит себе, нюхает. Оно, конечно, мёдом пахнет от воска-то, ему страсть охота. Я сижу. Он ближе, ещё ближе. Такой, знаешь, гладкий, глазки хитрые, жёлтые. Не боится, гад. Ну, тогда говорю ему: «Давай отседова!» И камнем запустил. Увернулся, чертяка, но не уходит, духа моего не чует, медовый запах пересиливает. И все носом водит, стерва. Так весь день и проторчал по соседству. Поднялся я — смотрю, побежал. А ночью приходил котёл вылизывать, все гремел. Потом ещё являлся. Стал я ему класть косточки разные, хлеб, значит, старые соты. Подбирает, все ближе ко мне подходит, за своего, значит, признал. Веришь, уже метров на двадцать подходил, совсем не боится.

— Смотри, — сказал Саша, — приучишь, он тебе пасеку расшвыряет. Рассказывали про таких хулиганистых. Их только повадь.

— А ружьё на что? — сказал Циба и осёкся. Ружьё-то он не имел права держать, все-таки в заповеднике. — Да и какое оно ружьё, так, для острастки, — добавил он, смягчая неловкость. — Хочешь глянуть на медведя? Он где-нибудь рядом. Подразню мёдом — не удержится, выйдет.

В другое бы время Саша с удовольствием, но сейчас… Не до комедий ему. Отец неизвестно где, Самур ранен, задание не выполнено, время идёт. В общем, гнетущие заботы, какой там медведь.

— Пойду, надо торопиться. — Он стал собираться.

— А зря. Такую кинокомедию не вот-те увидишь. — Циба тоже встал, подтянул брюки на уже заметном животике.

— Ты вчера за перевальчик не ходил? — спросил вдруг Саша и снова скользнул взглядом по сапогам.

— В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты всё мои сапоги разглядываешь, а? Понравились, что ли?

— След от твоих сапог приметил на тропе. А говоришь, не ходил.

— Ну уж и от моих… Мало ли в таких одинаковых ходят? А что? — Тут он насторожился и вдруг повернулся к двери.

— Есть кто живые? — раздался голос снаружи, и оба они вздрогнули. От чего вздрогнул Циба, понять трудно, ведь он уже слышал шаги, а вот Саша, конечно, от радости: это был голос отца!

Он бросился в дверь и неожиданно для себя обнял Егора Ивановича, на мгновение прижался лицом к его старому брезентовому плащу. Жив, цел-невредим, сам пришёл, как знал, что Саша здесь. Вот это везение, это встреча!

— Ну и ну! — Егор Иванович безмерно удивился. — Ты как очутился здесь, Александр?

А Саша стоял и смеялся, со стороны совсем непонятно — ну чего заливается парень, а он не мог удержать радость — стоял и смеялся. Вот здорово! Все мучительные вопросы сразу отпали, хотя и предстояло ещё многое разгадать и понять.

— Ну-ка, отчитывайся, — строго потребовал отец, пресекая взрыв странного веселья.

— Иду к тебе по поручению школы. Вот письмо.

Егор Иванович недоверчиво взял подмоченный дождём и высушенный у тела серый конверт, но, прежде чем распечатать его, обернулся к Цибе, который уже вертелся у бочки и закладывал её коробками старых ульев.

— Миша, не старайся, видел твою солонину, по запаху нашёл. Давай сюда и докладывай, где добыл и как добыл, сукин ты сын!

В сердцах бросил Циба коробку, и распалась она с треском. Куда подевалась его беспечная весёлость! Он нахмурился и подошёл к леснику, а Егор Иванович повертел конверт и другим, опечаленным голосом сказал для одного Саши:

— Самур пропал. Вот уже четвёртый день.

Снова сдержал себя Саша при чужом и очень подозрительном для него человеке, не стал при Цибе говорить о лесной сторожке, хоть и вертелось на языке, ужасно хотелось все разом выложить — и о Самуре, и о следах, и о волчице.

— Виноват. — Циба вздохнул и развёл руками. — Бес попутал, Егор Иванович. Ты уж прости по-свойски. Первый раз за всю службу стрельнул.

— Кого? — Чёрные брови лесника сошлись.

— Медведь тут повадился, боялся, разорит он мне пасеку. Ну и снял.

— Ружьё где?

— Брал с собой из дома, опять же отнёс, вот третьего дня только. Не веришь? Да я, если хочешь, и поклясться могу.

Совсем запутался Циба. Саше говорил, что медведь ещё ходит, даже показать хотел, а отцу сказал, что убил. Опять же про ружьё, которое наготове. А сейчас поклясться готов, что отнёс. И сапоги… Но про них потом, потом.

Не ответил Молчанов на готовность Цибы поклясться, стал читать письмо, сперва очень серьёзно, как служебный документ, а потом развёл брови, повеселел, головой покачал, совсем весело сказал: «Ишь ты!» — и сложил было письмо, но опять развернул и ещё раз прочёл.