Серебряная равнина

«Так размышляет папа, но я и думать не хочу о том, что Станек может стать этим третьим. Я его люблю, как никого до сих пор не любила, и должна, должна верить, что война не отнимет его у меня».

Таинственная мозаика световых сигналов становилась все интенсивнее. Яну вдруг обуял страх, который она тщетно пыталась превозмочь. Было ясно, что по просеке к основному пункту связи ей не пройти. Яна свернула и побежала напрямик, не разбирая дороги, хотя уже не верила, что прибежит вовремя и услышит от Станека то желанное прекрасное слово.

«Но почему мне так хочется его услышать? Разве он не произнес его, назначив сегодня свидание? Все мы храним до самой смерти последнее слово того, кого любим. Я навсегда запомню его настойчивое: „Придете?“ Но прежде чем мы вступим в бой, я хотела бы ему тоже сказать: какая из женщин вас любит так, как я? Какая? Или он уже это знает?»

Четыре солдата, сидевшие у входа в землянку и доедавшие из мисок гречневую кашу, сдобренную половником гуляша, тоже наблюдали за тем, что происходит на небе. Их думы о доме прорывались сквозь хаос световых вспышек и летели в родные края.

— Знаете, ребята, что-то я нынче не в своей тарелке, — сказал Блага.

— Точно, — признался Цельнер. — Я тоже — балда. Вместо того чтобы немного отдохнуть, кручусь, словно мне за это платят.

Солдаты знали, что за этим последует: он съест все до последней ложки, глотнет из фляги, потом закурит. Как и все. И в то же время они понимали, что речь идет о суете совсем другого рода — о том душевном беспокойстве, которое охватило их всех. Так бывало всегда, перед каждой серьезной операцией, а уж сегодня — перед таким большим наступлением — что и говорить.

Цельнера за участие в ноябрьских демонстрациях искало гестапо. Он, всплеснув руками, говорил:

— Мне, ребята, пришлось уйти из дому, когда в семье был сплошной разброд…

Действительно, ситуация в семье была тогда сложной. И сейчас, в эти тягостные часы перед боем, который мог или приблизить его к родине, или навсегда с ней разлучить, в его голове, словно в калейдоскопе, мелькало все подряд: и важное, и пустячное. Как отец? Порвал ли он с той молодой женщиной? Ведь тогда все шло к тому, что ради нее он мог покинуть мать. Ускорила война их развод или, наоборот, опять сблизила? А его лотерейный билет? Вдруг выиграл, пусть ерунду какую-нибудь?

— Как вы считаете, ребята, брат следит за моим мотоциклом или оставляет его ржаветь? Но кожанку-то мою он наверняка носит, прохвост! Семнадцать лет… Лишь бы немцы оставили братишку в покое… все остальное мы вместе приведем в порядок…

Ержабека взбаламученное небо, сплошь покрытое отблесками огней, тоже лишало внутреннего спокойствия, но он заставлял себя сохранять по крайней мере внешнее:

— Все будет приведено в порядок, Цельнер, все.

Блага повернул белое в свете ракеты лицо к Ержабеку:

— Тебя послушать, Ержаб, так стоит нам перейти границу, как мы сразу будем возлежать в райских кущах коммунизма: всем — поровну, каждому — что душе угодно.

— Почти так, — подтвердил Ержабек. — Когда-нибудь — наверняка.

Цельнер сказал:

— Только чтобы дома от нас не хотели большего, чем здесь.

— Видишь ли, — ответил Ержабек, — так дело тоже не пойдет: никакой борьбы ни с кем и ни с чем, как это некоторые здесь изображают. — И, взяв на себя смелость, от имени всех заключил: — Ведь никто из нас не будет сторониться начатой работы.

Время, казалось, остановилось. Солдаты снова и снова проверяли, все ли у них в порядке; сражение еще только предстояло, а мысли, словно по баллистической траектории, устремлялись, минуя еще не взятый Киев, в будущую мирную жизнь.

— Я первым делом расквитаюсь с квартирной хозяйкой, которая на меня донесла, и со всеми такими, — поддержал Ержабека Махат в свойственной ему резкой манере. — Мне пока ничего не удавалось из того, что я хотел. Всегда что-то мешало. — Махат был беспощаден даже к своей семье. — Что я оставил дома? Сначала появился неродной отец, потом — неродной братишка, а потом все стало неродным. Нет уж, спасибо, я не хочу, чтобы все было в том же виде, в каком мы это оставили. Как только вернусь, покончу со всем этим! В техникум, в котором пан отчим благосклонно разрешал мне учиться, не вернусь. Я должен избавиться от его проклятого надзора. Найдутся и для меня лучшие возможности!

— Ты не умеешь быть благодарным, — раздраженно сказал Блага. — Не можешь без того, чтобы не вешать на кого-либо собак. Ты подстрекатель.

Махат презрительно рассмеялся:

— Знал бы ты, что такое неродной отец и зависимость от него.

— Лучше неродной, чем никакого. — Блага скреб ложкой в миске. — В конце концов, дом у тебя есть. А вот куда вернусь я? Куда? — Он оглянулся, нет ли здесь где-нибудь Запа, которого ждет, вероятно, то же самое. — Тебе тут еще никто не говорил, что из-за винтовки, спрятанной на чердаке за стропилами, никого из моих не оставили в живых?

— Нет, — ответил пораженный Махат.

— А не будь я в то время у дяди на каникулах, не было бы здесь и меня. Ты, Здена, хочешь избавиться от хомута, который, говоришь, надел на тебя неродной отец, а я с удовольствием полезу в хомут дяди-аптекаря, если он, конечно, согласится взять меня, как обещал раньше. Вернее, если будет в состоянии взять меня. Разве кто-нибудь может поручиться, что эти Ержабеки не отберут у него аптеку до последнего пузырька?

— Ну ты брось, ведь это малюсенькая аптека! — возразил Ержабек, — Национализироваться будут шахты, фабрики. У твоего дяди есть фабрика? Нет. Так не бесись.

— Пусть ты будешь прав, Ержаб. — Блага водил ложкой по пустому дну. — Судя по тому, что я вижу здесь, я не очень надеюсь оказаться в аптеке моего дяди.

— Ты ради своего дяди все бы оставил по-старому, — сказал Ержабек.

Блага облизал ложку.

— Только чтобы потом ты первый не пошел на попятный, Ержаб. Вы, наборщики, всегда были рабочей аристократией.

Ержабек закинул длинные ноги одна на другую. Глаза, увеличенные стеклами очков, задумчиво смотрели на Благу:

— Да, мой милый, ни сейчас, ни потом не будет такого положения, чтобы каждый мог думать только о себе. Я знаю, это нелегко. Для любого.

Цельнер уже не следил за разговором. У Махата дела неважнецкие, у Запа и Благи — еще хуже, а у него и мать и отец живы, по крайней мере он так думает. Все его мысли сосредоточились на одном: вернуться. Вернуться, встретиться с ними! Что они делают? Как живут? Может быть, уже разошлись, может, до сих пор вместе и следят за ходом войны. Бог знает, как они ее себе представляют. Может, они там дрожат за него все эти годы? Ведь он тоже раньше думал, что солдаты на фронте не выпускают из рук оружия и беспрерывно стреляют. Он даже не догадывался о бесконечной аритмии боев. Весной было Соколово, теперь осень, а бригада больше не участвовала в сражениях. Целые месяцы учений и подготовки оставляли массу времени для раздумий, воспоминаний, разговоров, даже развлечений, а потом все это переплавится в горниле войны за несколько недель или даже дней и польются потоки крови. Что они знают об этом там, дома? Он посмотрел вверх. По-прежнему световой хаос. От сигнальных и осветительных ракет, от лучей прожекторов небосвод казался каким-то искусственным, и жизнь под ним казалась такой же нереальной.

Цельнер рассмеялся. Он решил: хватит серьезных разговоров. Кивком головы показал на мрачного Благу:

— Знаете, ребята, Блага каждый день пишет своей Манке любовные послания.

— Как так? — удивился Махат. — Ведь он же не может ей их отправить?

Цельнер смеялся:

— Блага складывает их в вещевой мешок, он у него уже набит так, что туда не всунешь даже расчески. Зачем? Ну а вдруг Манке не останется ничего, кроме этих влюбленных вздохов с фронта?

Осветительная ракета погасла. Все погрузились в темноту и на мгновение затихли.

— А это точно, что утром начнется? — засомневался Блага.

— А что надпоручик был такой ласковый, тебе это бросилось в глаза? — отозвался Цельнер.