Страница 29 из 143
— Есть! У меня он есть, ты о нем знаешь! Я живу с ним целые полгода, с того дня, как увидел тебя!.. И ты знаешь о моей любви, это звучало в каждом слове, в каждой строчке моих — и твоих — писем. Или тебе недостаточно такого признания?
Я не говорил, а выкрикивал слова, не помнил, что делаю. Лицо мое горело, губы дрожали.
— Ну говори, говори! — шептала она и гладила меня по плечам.
— Сейчас же выходи за меня замуж! Сегодня!.. — Я сказал эти слова все тем же запальчивым мальчишеским тоном и тотчас почувствовал, как не к месту подобный тон, как он может оскорбить девушку. Ведь это не предложение, а просто-напросто приказ! С душевной болью я протянул к ней руки, обнял и снова горячо и быстро сказал: — Не могу представить без тебя жизни, так люблю, Данута! И не молчи, пожалуйста, скажи мне…
Она улыбнулась той светлой и чистой улыбкой, с которой я видел ее дома, на свидании, во дворе тети Эмилии.
— Я тоже люблю тебя, мой милый. И я согласна. Делай так, как ты хочешь. И…
Что-то такое она еще хотела сказать, я не позволил, поцеловал, завертел по комнате. Полетели стулья, что-то разбилось. Кто еще объяснялся в любви подобным образом? И так счастливо?!
Обнявшись, мы уселись наконец, и вот тогда Данута все-таки заплакала. И смеялась и плакала. А я целовал ее мокрое от слез лицо и думал: наконец-то все страшное и зыбкое позади, теперь мы вместе и ничто никогда нас не разлучит.
Дверь приоткрылась, показался Сашин нос, мгновенно исчез, и дверь тихо закрылась.
— Кто там? — спросила Данута.
— Никого. Тебе померещилось.
— Как мне хорошо и покойно! Впервые с того дня, как ты уехал.
В комнату заглянули сумерки. Углы потемнели. Не знаю, сколько мы сидели вот так, обнявшись, наверное, долго, пока я не вспомнил, что Данута устала, может быть, голодна, а Саша одиноко бродил по коридорам пансионата, что пора наконец объявить во всеуслышание о нашем счастливом уговоре.
Я оставил Дануту, отыскал Сашу. Вместе с ним мы обегали полдюжины комнат, всюду объявляя об экстренном сборе, потом вывернули свои карманы и со всеми деньгами, которые нашлись, Саша и другие хлопцы бросились на улицу, а я вернулся к Дануте с известием о предстоящем торжестве. Как оно называется?..
— Помолвка, Андрюша, вот как это называется, — охотно подсказала она. — Но сейчас? Почему сейчас? Ты же видишь, я не могу в таком виде; заплакана, с растрепанной прической. Что скажут о твоей невесте?
Мы рассмеялись.
Надо ли говорить, что менее чем через час в нашей комнате сиял свет от самой сильной лампочки и от десятка свечей, перетащенных из других комнат. И было тесно от молодого народа, для которого редкое подобное торжество ужасно интересно, вызывает прилив бурного энтузиазма. Мы пили вино и слушали цветистые тосты. Мы кричали «ура». Мы пели и даже танцевали под гитару. И много раз в комнате звучало старое, как мир, «горько».
Уже за полночь я провожал Дануту. Она очень утомилась, сидела в извозчичьей пролетке, положив голову мне на плечо. Ехали тихо, до ее общежития оказалось не так уж близко.
В помещение меня не пустили. Здесь действовали строгие правила.
Расставаясь на красивом парадном крыльце, я спросил:
— Когда?..
Данута подумала, ласково оглядела меня:
— Ты должен понять, Андрюша, и не обижаться. Мы обвенчаемся непременно в псебайской церкви. Где родные. Чтобы постоять у их могилы… Значит, не раньше лета. Ты закончишь институт, у нас тоже, наверное, будут каникулы, а если и не будут, меня отпустят ради такого события. Вот мы и поедем вместе с тобой, и там…
Глубокий вздох был ей ответом.
— Всего семьдесят девять дней, дорогой ты мой. Прибавим шесть дней на дорогу и разные непредвиденные обстоятельства. И все эти дни мы будем встречаться, не так ли? Я теперь близко. А письма домой напишем завтра же. И вместе, ладно? Пусть все знают. Спокойной тебе ночи!
Она поцеловала меня и скрылась за большой резной дверью.
Я постоял, потом сел на ступеньки. Сидел долго, мимо парадного и раз, и другой, и третий прошел городовой, присматриваясь к моей согбенной фигуре. Тогда я встал и по пустынным ночным улицам пешком потащился домок.
Небо над Санкт-Петербургом бледнело. Уже рассвет.
Каждый день я находил время, чтобы бывать у Дануты.
Как и в нашем пансионате, у них тоже были комнаты на двоих. С Данутой жила девушка и" Саратова, полненькая блондинка, серьезная и строгая, кажется, очень влюбленная в агрономию. Почти всякая ее речь заканчивалась словами: «Когда я стану агрономом и буду работать в Поволжье…» И далее излагались грандиозные планы по селекции засухоустойчивых злаков. У нее хорошее имя — Валя. С Данутой они подружились.
Иногда нам удавалось погулять по городу. Чаще всего мы шли на Невский проспект. В Петербурге все нравилось Дануте, все ее восхищало. Она очень стремилась в театр, в Мариинку, о которой знала до этого по книгам и фотографиям актеров.
Наконец мне с большим трудом удалось купить билеты на представление в этом театре. Давали оперу Рубинштейна «Демон» с участием Николая Николаевича Фигнера, отличного певца и актера. Декорации к опере рисовали не менее известные художники Коровин и Врубель. В общем, нам повезло.
В театре Данута притихла, как-то сжалась и даже боялась смотреть по сторонам. Так все ново, так непривычно! Блеск красок и хрусталя, роскошь фойе и партерной публики, музыка, игра актеров были причиной ее растерянности. Но постепенно она освоилась, откровенно радовалась тому, что видела и слышала.
В театре нас ожидал сюрприз.
Кажется, во втором антракте, прогуливаясь в фойе, мы лицом к лицу столкнулись с Владимиром Алексеевичем Шильдером. Он шел — руки назад — с какими-то двумя военными. Рассеянно посмотрел на Дануту, на меня, видимо пытаясь вспомнить, где видел этого студента. Я вытянулся перед генералом.
— Постойте, постойте! Вы Зарецкий? Ну конечно! Рад вас видеть, дорогой юноша. И вашу… м-м-м…
— Моя невеста, ваше превосходительство. Данута Носкова.
— Носке? Вы дочь несчастного Носке?
— Мой отец был управляющим Охотой, — ответила Данута не без гордости.
— Дети Кавказа! Господа, прошу познакомиться. Егерь нашей Охоты Зарецкий и его невеста. А это — полковник Андриевский, егермейстер двора его величества. Полковник гвардии Улагай…
Снова Улагай! Мне сделалось не по себе. И Данута слегка побледнела. Я слышал от казенного лесничего или от кого-то еще, что старший брат Керима — свитский офицер. И поразительно похож на младшего своего братца, только тучнее телом.
Военные учтиво поклонились.
— Этот юноша спас мне жизнь, — продолжал Шильдер. — Я уже видел перед собой отверзтую пропасть на Мастакане, когда он с казаками удержал меня. Такое не забывается. Но… почему вы не по форме, Зарецкий? Нарушение устава…
Я недоуменно осмотрел себя. Все, как положено: студенческая тужурка, значок института.
— Я говорю об офицерской форме, — сказал Шильдер.
— Но я не имею права. Вольноопределяющийся Лабинского конного полка. Рядовой.
— Понимаю. Случаю угодно, чтобы я первым сообщил вам, Зарецкий, приятную новость. Как адъютант великого князя, генерал-фельдцейхмейстера артиллерии, я лично составлял реляцию о присвоении вам за мужество и успехи в воинской учебе чина хорунжего. От наказного атамана Войска Кубанского мы получили извещение о подписании приказа. Я поздравляю вас, хорунжий Зарецкий, с офицерским чином, поздравляю и вас, мадемуазель Носке. Желаю вам счастья!
Военные поклонились и ушли, а мы всё продолжали стоять среди фойе и смотрели друг на друга. Люди обходили нас, удивленно разглядывали. Не находилось слов… Офицерское звание — мне? Это, конечно, дело самого Шильдера.
— Слушай, Андрюша, — прошептала Данута, оттирая меня в сторонку, — если это правда… Вот неожиданность! Ты хоть знаешь, что такое хорунжий?
— Первый офицерский чин в казачьих войсках. Если приравнять к армейскому — прапорщик. — Рассмеявшись, я не без гордости выпятил грудь.