Страница 24 из 143
— Он мне не нравится, — быстро сказал я.
Данута промолчала.
— Он холодный и жестокий человек.
Опять без ответа.
— И не любит никого, только себя. В этом я убедился за дни пребывания в Охоте.
— Вы думаете, я не способна разобраться во всем этом сама? Знаю, знаю, знаю. Ну и что?.. Посмотрите лучше, как таинственно и холодно светятся Шаханы…
Она легонько передернула плечами. По долине Лабёнка с гор накатывался ветерок, настоянный на снежниках. Неполная луна слабо высветила белый хребет со странным именем «Снеговалка». А ближе к Псебаю, по ту сторону долины, дерзко подымались в небо две каменные головы Шаханов. Дикая красота окружала нас. И молодая ночь.
— Мне приходилось лазить на эти Шаханы еще мальчишкой, — сказал я с некоторой долей хвастовства.
— Вы часто бывали в горах? Там? — Она указала на хребет у потемневшего горизонта. Белые зубцы вершин сейчас были светлее неба.
— Ежегодно, как только приезжал на каникулы.
— А я боюсь этих гор.
Нетрудно догадаться — почему. Трагедия ее родителей произошла, насколько мне известно, в горах.
— Почему мы не встречались? Ведь я тоже бывала здесь летом.
Мог ли я сказать, что девчонками не интересовался? А она совсем недавно была девчонкой; может быть, бегала вот здесь с толпой визгливых голенастых сверстниц. Я подобрал другое объяснение:
— Когда мне исполнилось четырнадцать, я уже ходил на сборы, участвовал в военных играх, а то закатывался с ребятами на неделю-другую в горы. Потому и не виделись.
— Счастливчик! — Она вздохнула. — Зачем я не родилась мальчишкой!
— Хорошо, что вы такая, как есть.
Она промолчала.
Мы все еще стояли на мосту, руки наши лежали на влажных и холодных деревянных перилах. Внизу лизала камни черная вода. Она пела свою вечную, неразгаданную песню.
— Не уезжайте, — тихо сказала Данута.
— Невозможно.
— Понимаю.
— Вы не забудете меня?
— Наверное, нет. Нет!
Теплом и радостью повеяло от ее слов. Спокойный, полный достоинства и надежды голос Дануты помог мне справиться с нарастающей тоской.
— Как все странно, вдруг… — Она сказала это испуганно.
И тут я посмотрел на себя как бы со стороны. В самом деле странно: днем впервые встретил и увидел ее, а вечером — свидание. Такое чувство, словно давно и хорошо знаем друг друга. Как это возникает? Почему?..
— Простите меня, — сказал я. — Что то действительно «вдруг»… Не сердитесь. Вы верите в судьбу?
Данута кивнула и улыбнулась.
— Не забудете написать, Андрей?..
Она знала мое имя!..
— Каждую неделю!
— Ну, пусть не так часто, не в ущерб делам. Но знайте, ваши письма я буду ждать. И отвечать на них.
Я растаял, заволновался. Она отстранилась и протянула мне руку. Мы так и пошли — рука в руке. Данута все ускоряла шаг, торопилась.
— Уже поздно. Вы знаете, тетя теперь с ума сходит. Я отпросилась на полчаса, а мы вон как долго.
Действительно, у крылечка дома стояла, прислонясь к резному столбику, ее тетя. На плечах ее был накинут большой теплый платок. Я поздоровался, назвал себя.
— Знаю, знаю. И ваш папа знаю, давно знаком, и ваш мама…
Если Данута говорила на чисто русском языке, то ее тетя так и не сумела одолеть произношение. Акцент и неправильно сказанные слова сразу выдавали в ней чешку.
Данута прижалась к старой женщине. Тетя Эмилия заботливо укрыла ее платком. Мы постояли еще немного. Кажется, они очень любили друг друга. Тетя Эмилия, в сущности, была для Дануты матерью.
Я стал прощаться. Данута выскользнула из-под платка.
— Две минуты, тетя, — попросила она.
Мы отошли и остановились близко друг против друга.
— Завтра — когда? — спросил я.
— Приходите к нам. Не бойтесь. В шесть, хорошо?
Она приблизила ко мне смеющееся лицо, увернулась, и через мгновение я остался возле дома один.
Шел по улице и едва сдерживал себя, чтобы не заорать во весь голос какую-нибудь песню. Так высоко взлетела моя душа. Перед сном ко мне вошла мама.
— Понравилась? — заговорщически спросила она.
Я только кивнул. Наверное, у меня было все-таки очень счастливое лицо. Мамины глаза повлажнели, она сказала «спокойной ночи» и тихо закрыла за собой дверь.
Днем, уже разыскав человека, который согласился отвезти меня и еще одного пассажира на станцию Армавирскую, я столкнулся на улице с Семеном Чебурновым.
Вышагивал он важно, даже гордо в своем новеньком картузе и в новых праздничных сапогах офицерского фасона. Наглые глазки его живо обшарили мой потрепанный костюм, сбитые ботинки. Чебурнов сравнил — и остался доволен.
— Здорово! — сказал он с некоторым вызовом. — Ты, Зарецкий, должно стать, думал, что Семен скиснет, да? А Семен не из таких. Хотя он и есть пострадавший от княжеского произволу, но мужик деловой и сухим из воды как-нибудь выйдет. Ты часы получил? Ну и ладно. Зато я деньгу хорошую вышиб, обновы вот себе купил, жинке тоже. Дом под железо подвожу. Этот дурачок, который Сан-Донато, наутро протрезвился и плакал мне в жилетку, пятьдесят целковых отвалил за обиду. И еще управляющего уговорил, чтоб с должности не трогал. Вот такое дело получилось. А ты, значит, теперича у нас зубру хранить собрался? Не завидую, прямо скажу, потому как с Лабазаном непременно столкнешься, а у него глаз вострый, мушку через прорезь отлично видит. Учти, как друга предупреждаю. Избегай. Нехай эти зубры сами…
— Выходит, тебя в егерях оставили? — не без удивления переспросил я, лишь только словоохотливый Семен сделал паузу в длинном своем монологе.
— А ты как думаешь? Без Чебурновых и Охота — не Охота. Ноне мы с брательником, с Ваняткой, на пару. Наш обход у Белой, забегай как-нибудь, посидим, чачей побалуемся, мне черкесы иной раз подбрасывают. Добрый самогон.
И пошел, не попрощавшись, своей дорогой, в новом картузе на гордо поднятой голове. Будто и не перенес унижения, будто даже уважение к себе прирастил.
Дважды за день, как бы невзначай, проходил я по улице, где жили Носковы, но безрезультатно. Дом их стоял тихий, окна занавешены. У меня упало сердце: уж не в Лабинскую ли они уехали? Время до шести тянулось страшно медленно.
Я отыскал дом Алексея Власовича. Он сидел с Кожевниковым, чаевали, резались в «дурака» — словом, отдыхали перед новой поездкой в горы. Обрадовались, усадили. Разговор пошел. Я сказал, что завтра уезжаю. А потом к слову спросил, не случилось ли кому из них оказаться свидетелем трагедии с бывшим управляющим Охотой Носке и его женой.
Оба егеря сразу сделались серьезными. Телеусов кивнул в сторону приятеля:
— При нем было, при Василь Васильевиче.
Широкоскулый, заросший волосом и с первого взгляда страшноватый Кожевников отвел взгляд, сказал в сторону:
— А все штуцера виноваты, эти ружья старинные. В ту пору винтовок у нас еще не было, хотя они и образца 1891 года, мы ходили со штуцерами. Тяжелые, неудобные, ствол длиннющий. Носили их через грудь, не так плечо давит. Ну, и покойник Носке, Франц Францевич, когда в горы ходил, тоже обвешивался через грудь. Он молодой был, здоровый и отчаянный, все сам да сам норовил. Дисциплину держал, порядок любил.
— Откуда он? Как попал в Охоту? — спросил я.
— Великий князь почему-то все больше чехов, а то австрияков образованных на эту должность подбирал, из Австро-Венгрии, значит, которые. Они хорошо знали и лес и зверя, в университетах обучались. Сперва папаша Носков управлял, Франц Иосифович, я как раз при ём в егеря пошел, а потом уж евонный сын, Носке, мы его Федором называли. Ну вот, как раз он, молодой-то, съездил на родину за женой, привез ее в Псебай, молоденькую, красивую и тоже ловкую, отчаянную. Дочка у них уже была, она ноне в Лабинской проживает, учит там ребятишек в школе. А с женой еще и сестра приехала, постарше которая, Эмилией звать. Твои родители знакомы с ей, она недалече от вас живет. Да… Так вот, вскорости собрался он в горы, а жене интересно, конечно: возьми да возьми с собой, хочу на мир с высоты поглядеть. Он и взял. Решили они подняться на ближний хребет, что за Черноречьем, Гольным называется, у него вершина лысая, в скалах вся, а подходы хоть и крутые, но с хорошей травой. Я с ими шел, еще трое наших. Мы как раз из лесу вышли — в вперед, а Носке с женой поотстали. Она в таком платье, все на подол себе наступала, хохотала, смущалась. А он, конечно, помогал ей, руку тянул, втаскивал, где круто, и тоже со смехом; в общем, весело шли. На ей туфельки кожаные, а такая подошва, сам знаешь, не для горного луга, то и дело скользит, как на лыжах. Управляющий и подталкивал ее и за руку вел, она падала, до слез хохотала. Празднично, в общем, к смерти шли. Я остановился, смотрю сверху, вижу — у него штуцер через грудь да стволом вниз; только подумал, не спуститься ли да не взять ли ружье, а он в это время обернулся к жене, что-то сказал, руку протянул и вдруг поскользнулся сам — да на спину. Штуцер прикладом по камню, а стволом чуть не в лицо ей. И тут грохнуло. Мы не поняли еще, что там такое, а она покатилась вниз, и вся голова черная, от крови. Носке диким голосом закричал — да за ей. Схватил, прижал. И сознание утерял. Ведь надо же так, пуля прямо в голову. А весу в той пуле девять золотников. Понимаешь, что сделалось…