Страница 22 из 143
— Андрюша, наконец-то! — воскликнула она со слезами в голосе и, прежде чем спуститься, обернулась в открытую дверь и позвала: — Михаил Николаевич, Миша, сынок приехал!..
Мы обнялись, мама озабоченно провела ладонями по моим рукам, по спине. Цел-невредим. Отец подошел, прижался жесткими усами с неистребимым табачным запахом, пробормотал: «Слава всевышнему», помог расседлать Алана, понес сумы, а мама уже ставила самовар и хлопотала над поздним ужином.
Отчий дом! Как привязываемся мы к нему и как дорог он всем, особенно после разлуки! Как много воспоминаний хранят его старые стены и какие не сравнимые ни с чем тепло и любовь исходят от родных людей, хранителей нашего детства, для которых ты всё, чем они живут, чем печалятся и радуются до конца дней своих!
Я пил смородинный чай, ел аппетитные баранки и рассказывал, рассказывал об охоте, а они слушали, переглядывались, смеялись и пугались. Потом внимательно, даже строго, с какой-то непонятной мне почтительностью передавали из рук в руки толстые серебряные часы, и отец, вооружившись очками, три или четыре раза, про себя и вслух, прочитал выбитые на крышке слова: «За заслуги. Личный дар Е.И.В. Великого князя Сергея Михайловича» — и, растроганный, с повлажневшими глазами, поцеловал меня, затем бодро отошел и издали с нескрываемой гордостью еще раз оглядел с ног до головы.
— Вот, Софьюшка Павловна, каков у нас молодец! — сказал он дрожащим от волнения голосом.
И тут я выпалил:
— А завтра мне в путь-дорогу. Велено торопиться в институт.
Мама всплеснула руками, в глазах у нее возник страх.
— Завтра? Не отдохнувши, так сразу… — И заплакала.
— Нет-нет, — запротестовал отец, поборник строгой дисциплины, которой вдруг он изменил. — Уже если три недели пропустил, то три дня отдыха тебе и подавно простятся. Вот во вторник и поедешь.
Они и слышать не хотели о завтрашнем отъезде. Этому не находилось оправдания. Не побыв с родителями, не сходив всей семьей в гости хотя бы к одному знакомому однополчанину?.. И мне пришлось не без тайной радости согласиться на вторник. Помимо всего прочего, требовалось время договориться с оказией, ведь до станции Армавирской от нас далековато и не каждый день в ту сторону идут тарантасы. Зато уж оттуда — прямой поезд до столицы. Такие поезда идут из Минеральных Вод, этого великосветского курорта России.
— Отец, — все с тем же нерастаявшим страхом сказала мама, — мы совсем забыли о письме…
— Вот как ты расстроил нас своим поспешным решением, — упрекнул отец и тяжело прошагал в кабинет.
Он вернулся с письмом. Нетерпеливо взявши конверт, я прежде всего прочитал обратный адрес. Впрочем, и по почерку с косыми, высоко прыгающими буквами нетрудно было угадать руку Кухаревича, моего друга по институту, по комнате в пансионате, по студенческим вечеринкам.
Сдержанно-деловое начало. Друг писал:
«Кто-то привез сюда странные слухи, связанные с твоим опозданием. В канцелярии мне сказывали, что ты, милый мои, получил отпуск, срок которого неопределен, и отпуск этот вызван приказом высокотитулованной особы. Вскорости удалось уточнить, что ты ныне обретаешься в свите великого князя. Это же совсем на тебя не похоже! Я отказываюсь верить! В свите… Не может быть! Неужели трудно написать несколько строчек товарищу, если это слово „товарищ“ не стало для тебя, в силу новых обстоятельств, не особенно удобным…»
Вот так. Со шпилькой. Если бы ты знал, Саша, что-нибудь о кавказских зубрах!..
Далее он уже спокойнее продолжал:
"О нашей здешней жизни могу сообщить пока очень коротко. Не стало некоторых из наших профессоров, прибавилось строгостей. Наставники величавы и замкнуты. Слава богу, мы с первых дней почти в полном составе находимся в лесной даче недалеко от Выборга и потому лица эти видим редко. Я нахожу время для поездок в столицу, чтобы послушать интересные семинары в университете. Кстати, там сделалось относительно прошлого спокойнее. Бывают очень интересные диспуты, есть что послушать, и вообще…
Летом я не писал тебе потому, что не уезжал к родителям в Екатеринодар: здесь побывал мои отец, и мы рассорились с ним. Пришлось остаться в Средней России, работал три месяца помощником лесничего в местечке рядом с Беловежской пущей. Есть на что посмотреть и что вспомнить, поверь мне. Заработал немного денег. Зима нас с тобой не испугает.
Как видишь, на этот раз мне почему-то не дается острословие. Расстроен твоим молчанием. Неужели ты в самом деле решил пойти по дороге честолюбивого служения, использовав подвернувшийся случай? Не могу поверить в подмену принципов, коли знаю твои взгляды на жизнь. Нетерпеливо жду письма с изложением всего случившегося. Постарайся понять, Андрей, как это важно для твоего друга, нижеподписавшегося…"
Далее следовала его длинная подпись, а еще ниже приписка: "P.S. Когда письмо было написано, ко мне ворвался известный тебе Паша Саблин и с ходу выпалил: «Все точно! Зарецкий принят в великокняжескую охоту. Князь им доволен и держит при себе».
Сменить полезный народу труд на ливрею послушного холуя?!"
Закончив читать, я глубоко вздохнул. Родители не сводили с меня вопрошающих глаз. Вместо объяснения я прочитал письмо вслух.
— Твой приятель не понимает, какая честь служить под началом великого князя! — Отец выставил перед собой палец. — Открытая дорога наверх, продвижение по службе, чины — разве это не служение родине?
Я бурно запротестовал. Но, вспомнив о своих зубрах — да, о своих! — умолк и примирительно сказал, что новая служба, в общем, меня увлекает.
— Вот и отлично! — повеселевшим голосом отозвался отец. — Здесь ты дома, с нами.
Мама задумалась, вздохнула, а потом сказала, как бы для себя:
— Взрослый, взрослый сын. И уже с положением. Самая пора подумать и о собственной семье, Андрюшенька. Годы бегут, мы стареем. И как нам хочется, чтобы дом не пустел…
Очень значительно она посмотрела на отца, тот на меня, но промолчал. Тут он с мамой заодно. Этим летом по разным поводам они не раз произносили при мне не без тайного умысла и любви слово «внук».
Часы пробили двенадцать. Спать, спать!
Перед сном я вышел во двор посмотреть Алана. Он спокойно похрустывал травой, обернулся, почесался лбом о мое плечо и вздохнул. Все в порядке.
Когда я лег и, не задув лампу, стал задремывать, сквозь полусон увидел маму. Она вошла очень тихо, села у кровати и, не спуская с меня глаз, задумалась. Я уснул спокойно и легко, как засыпал семилетним мальчиком под таким вот безмерно ласковым и заботливым ее взглядом.
Разбудил меня колокольный звон. Церковь находилась недалеко от нашего дома. Было воскресенье, и звонили уже к обедне. Вот это называется поспал…
Поспешно приведя себя в порядок, я вышел и нашел своих родителей одетых по-праздничному. Мама напомнила, что в моей комнате приготовлена выглаженная студенческая форма и что они ожидают меня. Пора в церковь.
Этот ритуал в поселке, где все знали друг друга, служил как бы символом добропорядочности. Родители мои строго следовали ему. Не пойти с ними значило бы серьезно обидеть обоих.
Отстоять недолгую службу мне помогла настенная роспись в нашей маленькой и довольно уютной церкви. Картины тут были и радостные и страшные, все на библейские сюжеты. Я рассматривал лики угодников и сравнивал их с реальными людьми из только что минувшей охоты. Вот лицо в кудряшках, с нимбом над головой, чем-то похожее на обиженное личико князя. А вот один из чертей с таким хитрым и наглым выражением, какое я видел только у Семена Чебурнова, когда он крутился возле графе Демидова. Точной фотографией смуглого, горбоносого и узколицего есаула Улагая мне показался образ библейского воина с копьем в руке. Наблюдать и сравнивать было занятно, я вертелся и вытягивал шею, чтобы разглядеть плохо освещенные стены, и кому-то бросился в глаза своей непоседливостью. Этот «кто-то» укоризненно поглядел на меня. Удалось перехватить взгляд. Я так и застыл. Ярко-голубые глаза на чистом белом личике, окруженном локонами цвета пшеничной соломы. Признаюсь не без греха, все иконы в церкви разом померкли. Кто такая? Девушка недовольно, даже сердито отвела взгляд и чуть-чуть покраснела.