Суд королевской скамьи

— Резко ухудшилось качество операций. Мы то и дело сталкивались с самыми разными постоперационными осложнениями. Раздавались жалобы на невыносимые боли в спине. Мы с доктором Тессларом бессчетное количество раз обращались к доктору Кельно, прося его зайти к своим больным. Он не обращал на нас внимания.

— Теперь мы должны вернуться, — ровным и спокойным голосом сказал Баннистер, — к некоей ночи в середине октября 1943 года, когда вас пригласили в кабинет Восса в пятом бараке.

— Я помню ее, — прошептала она, и глаза ее заволокло слезами.

— Что произошло в эту ночь?

— Я осталась с Воссом наедине. Он сказал, что Берлин нуждается в более обильном поступлении информации о его экспериментах и он расширяет их. Ему нужно большое количество врачей, и он направляет меня в операционную.

— Что вы ответили?

— Я объяснила ему, что я не хирург. Он ответил, что я буду давать наркоз и ассистировать. У доктора Кельно и доктора Лотаки вечно возникают сложности с пациентами, которые им не подчиняются.

— И что вы ответили?

— Я сказала, что не буду этого делать.

— Вы хотите сказать, что отказались?

— Да.

— Вы отказали полковнику СС, у которого была возможность отправлять людей в газовые камеры.

— Да.

— И какова была реакция Восса?

— Он стал орать привычные ругательства и приказал мне на следующий день явиться в пятый барак и быть готовой к операциям.

— И что затем?

— Вернувшись в свою каморку в третьем бараке, я все обдумала и приняла решение.

— Какое?

— Покончить с собой.

В мертвой тишине зала раздалось несколько сдавленных всхлипов. Адам Кельно вытер вспотевшее лицо.

— И как вы это собирались сделать?

Она медленно расстегнула пуговицы блузки, обнажив верхнюю часть груди и вынула медальон на цепочке. Открыв его; она вытряхнула из него пилюлю и показала ее.

— У меня была таблетка цианида. Я храню ее как память до сегодняшнего дня. — Она смотрела на пилюлю так, как, должно быть, разглядывала ее тысячи раз.

— Можете ли вы продолжать, доктор Вискова? — спросил судья.

— Да, конечно. Я положила ее на деревянную доску на козлах, которая служила мне столиком, вырвала листок из блокнота и написала прощальную записку доктору Тесслару и доктору Парментье. И тут открылась дверь. Вошла доктор Парментье и сразу же увидела таблетку.

— Она встревожилась?

— Нет. Она была совершенно спокойна. Она села рядом со мной, взяла у меня карандаш и записку... и стала гладить меня по волосам, говоря слова, которые всегда всплывают у меня в памяти в самые трудные минуты жизни.

— Можете ли вы сообщить милорду и присяжным, что она говорила?

По щекам Марии Висковой текли слезы, и слова ее трудно было расслышать.

— Она сказала: «Мария... невозможно представить, что нам удастся выжить и освободиться отсюда. Немцам в конце концов придется уничтожить всех нас, ибо они не могут позволить, чтобы мир узнал об их деяниях». И она сказала: «...и единственное, что нам остается, — тот краткий срок существования, который еще отпущен нам, мы должны прожить его с достоинством, как люди... и как настоящие врачи». И еще она сказала: «...мы не имеем права оставлять этих людей наедине с их страданиями».

Задавая ей следующий вопрос, Томас Баннистер пристально смотрел на Адама Кельно:

— И на следующий день вы не явились в пятый барак, чтобы ассистировать при операциях?

— Нет, не явилась.

— И что же сделал Восс?

— Ничего.

27

Лена Конска изнемогала под жестким напором вопросов, которые четыре дня настойчиво задавали ей Арони и Иржи Линка, но в ее ответах почти не было противоречий, за которые можно и стоило бы уцепиться. Она признала, что в конце войны в самом деле виделась со своим двоюродным братом Эгоном Соботником, и он сказал ей, что уезжает куда-то далеко, потому что не может выносить присутствия призраков, которые бродят тут вокруг.

Обескуражить Арони было не так-то легко. Он учитывал, что у этой женщины хватило сообразительности., пить лет жить на нелегальном положении. Каждый день Арони покупал газеты с отчетами о процессе, и уговоры у него перемежались с угрозами.

Когда они поднимались по лестнице в ее квартиру, Линка выразил желание отказаться от участия в дальнейших разговорах.

— Мы только теряем время. Если даже она что-то и знает... она хитрая старая ведьма.

— Пока Прага не предоставит информацию о местонахождении Соботника, нам остается только давить на нее.

— Ну, пробуй.

— Давайте предположим, — сказал Арони Лене Конской, — мы выяснили, что вы нам лжете.

— Вы собираетесь начать все сначала?

— Мы знаем, что вы умная женщина. Умная настолько, что никто не заставит вас открыть тайну— кроме Бога. И вы ответите перед ним за свои дела.

— Перед Богом? — переспросила она. — Перед каким? Был ли Бог в концентрационном лагере? Спросите меня, и отвечу — Бог одряхлел для своей работы.

— Вы потеряли всех членов своей семьи?

— Да, милостивый Боже прибрал их.

— Теперь они могут вами гордиться, мадам Конска. Особенно горды они будут, если Адаму Кельно удастся выиграть дело лишь из-за того, что вы утаили информацию. Так пусть память о них никогда не покидает вас. Можете рассчитывать на это, мадам Канска. Вы будете стареть, а их лица по-прежнему будут стоять перед вами. Вы не сможете забыть их. Я на это крепко рассчитываю.

— Арони, оставьте меня в покое.

— Вы были в синагоге в Праге. И вы, конечно, видели...

— Прекратите.

— ...имя вашего мужа на стене мучеников. Я его видел — Ян Конска. Это его фотография, не так ли? Он был красивым парнем.

— Арони, вы поступаете как нацист.

— Мы нашли кое-кого из соседей, — сказал Арони. — Они помнят, как вернулся Эгон Соботник. Они помнят, как он полгода жил здесь у вас, в этой квартире, после чего неожиданно исчез. Вы лгали нам.

— Я говорила, что он тут оставался недолго. Дней я не считала. Его все время что-то беспокоило.

Зазвонил телефон. Управление полиции искало Иржи Линку. Послушав несколько секунд, он протянул трубку Арони, для которого было повторено сообщение.

Арони медленно положил трубку, и его изрезанное морщинами лицо исказило выражение ярости.

— Нам довелось кое-что услышать из Праги.

Лене Конской удалось не выдать охвативших ее чувств, но она увидела, как чудовищно изменился Арони, который ни на секунду не оставлял свою охоту.

— Полиции удалось найти заявления, датированные 1946 годом, три заявления, дающие основания считать, что Эгон Соботник имел отношение к операциям, которые проводил Кельно. Тогда он и удрал из Братиславы, не так ли? Хорошо, мадам Конска, что же вы собираетесь делать? Так вы скажете, где он находится, или предпочитаете, чтобы я сам нашел его? И я-то его найду, можете не сомневаться.

— Я не знаю, где он, — твердо ответила она.

— Как угодно.

Взяв шляпу, Арони кивнул Линке, и, откинув занавеску, они вышли в темную прихожую,

— Подождите... Что вы собираетесь с ним делать?

— Если вашими стараниями вы вынудите меня найти его, за него возьмутся как следует.

Она облизала губы.

— Насколько я знай, он практически ни в чем не виноват, вина его незначительна. И если вам доведется вдруг увидеться с ним... что вы сможете ему предложить?

— Если он даст показания, то свободно покинет зал суда.

Она в отчаянии посмотрела на Линку.

— Даю вам слово как еврей, — сказал он.

— Клянусь вам... ручаюсь... — Губы у нее дрожали. — Он сменил свою фамилию. Стал Туклой. Густав Тукла. Он один из директоров завода имени Ленина в Брно.

Арони что-то шепнул Линке на ухо, и тот кивнул.

— Мы вынуждены временно задержать вас, чтобы у вас не было искушения позвонить ему, пока мы не установим с ним связь.

28