Страница 9 из 175
Сиди и жди, что будет дальше. Ведь если испугаться и побежать, например, из вагона, то какой в этом смысл? Накрыть с равным успехом может везде».
(Позже я узнал, что один моряк-майор залез под вагон, лежал, не сообразив, под самой трубой санузла. Другие отсиживались в какой-то хибарке, прочие — лежали в канавах или просто на кочках, в поле.)
Самолеты продолжали гудеть, то удаляясь, то приближаясь. Удары слышались дальше. Потом началось опять, — и всего над нами я насчитал четыре захода. Когда стало совсем тихо, в вагон понемногу стали возвращаться пассажиры. Одному пробило осколком обе ноги — в ста метрах от вагона, другой, тоже раненный в ногу, стал просить сделать ему перевязку. Среди пассажиров оказался врач, он ругал себя: как, дескать, не взял с собой перевязочных средств. Постепенно все угомонились. Выяснилось, что над станцией было одиннадцать бомбардировщиков и что на станционные пути легло больше тридцати бомб.
Поезд дернулся, стал медленно подаваться назад, на станцию. Ратнер захрапел. Тарасов и я тоже улеглись спать, однако не раздеваясь, — я снял только сапоги и шинель, накрылся ею и одеялом.
А когда проснулся, было шесть часов утра и поезд стоял на следующем после Волхова полустанке.
Подолгу простаивая на станциях, поезд шел в Кобону, миновал Войбокалу, а точнее, тот пустырь, где была когда-то станция. Вышел на кобонскую ветку, пройдя Лаврово, пересек мост через Ново-Ладожский канал, сразу за которым крутым поворотом рельсы потянулись вдоль самого озера. Но все широкое пространство береговой полосы, начиная от бровки канала, было покрыто водой, сливающейся с Ладожским озером, — озеро разлилось, рельсы были под водой, из нее торчали только верхушки зеленого кустарника. Поезд шел со скоростью, равной половине скорости неторопливого пешехода. Длинный, изогнувшийся на повороте состав, — семь-восемь пассажирских, десятка четыре товарных вагонов, несколько цистерн, впереди паровоз, — плыл по воде, приходившейся выше букс, рассекая ее медленно и осторожно.
День был ярким, солнечным, небо голубым, вода, разлитая вокруг, рыжей, малопрозрачной, сквозь нее там и сям вдоль пути виднелись темные круглые ямины большой глубины — воронки. Если б немцы стали бомбить поезд на этом участке, пассажирам было бы некуда деваться — из поезда не выскочишь, в густом затопленном кустарнике не поплывешь… Некие майор и подполковник береговой службы нервно рассуждали о том, что, дескать, безобразие в таком месте вести поезд и, мол, почему на бровке канала нет никакой охраны, никаких зениток. Берег метрах в двухстах — трехстах от нас был пустынен. По другую сторону поезда простиралось бескрайнее Ладожское озеро… И как раз где-то явственно загрохотали зенитки. Потом затихли. Выгнув петлю, поезд тишайшим ходом тащился по воде километров пять, судя по столбикам, торчавшим из воды: «18», «19» и т. д.
Когда мы наконец вылезли на сушу, все заметно оживились и повеселели. В 10. 30 утра мы подъехали к станции Кобона, перед которой на обрывках путей, отъединенных от основной магистрали, стояли товарные составы, приспособленные под жилье рабочих. Вокруг них была вода; к нашей, уже вылезшей из воды насыпи от них были проложены дощатые и бревенчатые мостики, некоторые вагоны обросли подобием балконов на вбитых в землю столбах с приделанными к ним лестницами. На площадках других вагонов виднелись кухни, баки с питьевой водой, висело стираное белье. Женщины веселые, здоровые, в резиновых сапогах, расхаживали прямо по разливу, некоторые перешучивались с пассажирами нашего поезда, махали руками, смеялись. Было очевидно: они здесь давно, обжились, не думают ни о каких бомбежках и считают свой быт естественным и обыкновенным.
Станция Кобона оказалась просто сухим островком, на котором от стрелок разбежалось несколько параллельных путей. Два-три вагона, вынесенные отдельно, представляли собою контору начальника станции, военного коменданта и прочего персонала. Поезд остановился, мы не знали, приехали или нет, но нам закричали: «Приехали. Вылезайте!..» Вещи складывались за дорогой, пассажиры располагались тут же, — эта шоссейная дорога вела из деревни Кобона к пирсам, до которых отсюда было еще километров шесть…
В нашем поезде из Ярославля приехала большая группа женщин и девушек, реэвакуирующихся в Ленинград, — они покинули Ленинград в начале прошлого года, спасаясь от голода, а теперь решили вернуться и для того завербовались на работу, — несколько семейств, с огромным количеством вещей. Они чуть не с бою совершили в Ярославле посадку в поезд, поддерживая в этом бою друг дружку.
В Кобоне таких реэвакуантов было множество — сотни полторы, две. Группы таких возвращающихся в родной город ленинградцев прибывают с каждым поездом.
Наряду с этим из Ленинграда многие эвакуируются, — и в Кобоне по разным сторонам шоссейной дороги я видел тех и других: одни выгрузились из теплушек нашего поезда, другие, подвозимые с пирсов на грузовиках, заполняли освободившиеся эти теплушки. И трудно сказать, у кого было больше вещей!
В ночь на 14 мая, пересекая Ладожское озеро на давно знакомой «Восьмерке» («Б. П. № 8»), я дружески беседовал и с капитаном этого буксирного парохода, шлиссельбуржцем Николаем Дмитриевичем Бабошиным, и с его нынешним помощником Рубеном Мирзоевичем Бархударовым, и с молодым парнем — помощником механика Петром Егоровичем Крупиновым, чье жилье на берегу разбито, а уцелевшие вещи закопаны в землю, и с женой Бабошина Анной, ставшей на пароходе коком, чтобы ни в каких опасностях не покидать мужа…
Всматриваясь в белесую озерную гладь, я думал о том, сколько ими плавано, сколько видано, сколько испытано в навигацию прошлого года, когда перекрестья немецких стереотруб надвигались на силуэты советских пароходиков, бесстрашно перевозивших пассажиров и грузы под огнем неприятельских батарей!..
Бомбежки с воздуха часты и сейчас. Но, как я уже сказал, все становится привычным! Привычен был и этот рейс. Только прибавилось эпизодов, какие, для истории Ладожской водной блокадной трассы, я записываю, как и прежде при встречах с озерными капитанами…
В восемь утра 14 мая столь же знакомый, скрипучий и дребезжащий поезд «ириновки» доставил меня в Ленинград…
16 мая
…Никаких особых изменений не замечаю в облике города. Он — весенний, деревья, сады кудрявятся свежей зеленой листвой. Погода переменчива — то солнце, охорашивающее, принаряжающее город, то тучи и дождь, разливающие по городу северные серые тона. После Москвы и Ярославля, где люди спят с открытыми окнами, где по улицам ходить попросту жарко, — здесь многие в шинелях, и сам я хожу в свитере и в шинели, и это как раз впору. Проспект Володарского, улица Пестеля, Невский от Казанского до Штаба, площадь Урицкого, набережная Невы, канал Грибоедова, улица Воинова — вот места, которые я уже видел. Новых разрушений на них почти нет, цирк — цел (не всем рассказам «очевидцев» следует верить!). Но телефонная станция на улице Марата действительно сильно повреждена. Во втором этаже надстройки писателей, над воротами, — пробоина от снаряда. Такая же дыра, но уже заложенная кирпичом, в здании английского консульства, на углу Софьи Перовской и Невского. Проходя по улице Пестеля, видел издали два разрушенных дома. Вот, пожалуй, и все, что заметил пока. Город долбят, долбят, обстреливают каждый день, а он все стоит, и облик его все тот же, спокойный и величавый, любимый.
На Ленинградском фронте тоже ничего нового. В составе фронта теперь 2-я Ударная армия, переведенная с Волховского фронта и занимающая оборону за Шлиссельбургом, против Синявина. 67-я отведена в тыл и пока не воюет (тыл — единственно возможный для Ленинграда: Колтуши, Всеволожская, этот район). Вчера Совинформбюро сообщило о том, что наши самолеты бомбили железнодорожные линии вблизи Ленинграда: на участках Любань — Тосно, Красное Село и других. Это значит — бьем по подвозимым к Ленинграду немецким резервам, немцы к чему-то готовятся, а мы это знаем и готовимся сами. В районе Мги вражеское командование сосредоточило большое количество войск и техники. Где именно и что именно предстоит летом — не угадаешь; но все ждут напряженно больших событий, решающих, кровопролитнейших боев, применения новых видов оружия, может быть — газовой войны. И гадают: будет газовая война или чаша сия нас минует? Если Гитлер решится на это безумие, то Германия, конечно, получит такой же ответный удар, еще большей силы. И это только приблизит ее крах.