Страница 29 из 175
В пруду купается детвора. Вдоль Марсова поля, наполняя сад шумом, изредка проходят трамваи, беспрестанно мчатся грузовики.
А на Неве — сквозь решетку ограды видны военные корабли — в сетях, замаскированные, ощеренные в небо зенитками. В саду зениток нет, только заросшие травой щели укрытия, везде, среди огородных грядок… Здесь, в саду, отдохновенно и хорошо.
Час назад был я на телеграфе, отправил материал в ТАСС, телеграмму в Ярославль, моим, и другую — в Ташкент, А. Ахматовой: «От всей души поздравляю с награждением Вас медалью «За оборону Ленинграда»…
26 июня. Квартира на канале Грибоедова, 9
Удивительные дела происходят на свете! Я сижу за моим старым знакомцем — круглым столом, покрытым белоснежною скатертью, под яркой электрической лампочкой, в желтой комнате «надстройки» — комнате столь идеально чистой, будто она прибрана руками любящей женщины. Тикает зеленый будильник, в данную минуту он показывает без двенадцати час. Я пью крепкий чай из той, памятной мне, с розовыми цветочками, чашки. Я только что поднял синий бокал вина за самого близкого мне человека, за здоровье отца, сказав свой тост вслух. Передо мною бутылка вина «Акстафи», Азсовхозтреста, только что открытая. Я откусываю кусочек белой галеты, взяв ее не с какого-нибудь газетного, лежащего на столе клочка, а из большой, памятной мне пиалы.
Сижу за столом, обнажен до пояса, и мне тепло, привольно, нет необходимости быть в полной форме, при пистолете, как сидел вечерами до сих пор в ДКА. Курю «Беломорканал» и только что вволю наелся пшеничной каши, которую сварил сам на электрической плитке, поставив ее на мой старинный бамбуковый столик, — и часть несъеденной каши даже осталась на утро. Желтую, чисто вымытую стену украшает сюзане. А в соседней комнате, на тахте, приготовлена постель — белейшие простыни, пуховая подушка…
Я так отвык от этого, так это необычно, что в душе моей праздник.
Отдыхать приходится редко, и праздничных дней у меня совсем не бывает, а так, чтоб на душе был праздник, — этого давно уже я не ощущал. А сейчас — ощущаю. У меня есть дом (два года у меня его не было!), и сейчас я дома, сам с собою, один, но, кажется, я почти осязаю незримое присутствие близкого мне человека! За окнами, на которые опущены синие маскировочные бумажные занавеси, — канал, ночь, белая ночь — и тишина, абсолютная тишина, какая у нас тоже бывает редко.
Конечно, если разобраться глубже — есть многое, что «не то»… Тишина — обманчива, и в любую минуту может нарушиться. Квартира эта — не та, а другая, еще не обжитая мною, предоставленная мне взамен моей, разбитой тяжелым снарядом. Только сегодня, провозившись, протрудившись до крайней усталости, до таких болей в боку, что и сейчас встать из-за стола трудно, я обрел это новое жилье, перетащив сюда всю уцелевшую простреленную осколками мебель и пока все самые необходимые вещи… В третьей комнате — склад чужих, запечатанных комиссией вещей. Водопровод ни в ванной, ни в кухне не действует. А главное, самое главное: я один, как все эти два года — один, мне так надоело быть одному!
Мне чудится голос: «Конечно, ты мечтатель и фантазер! Конечно, это только какой-то необычный час в твоей жизни, в котором войны будто и нет!»
Но этот час — «мой», я так хочу быть убежденным сию минуту, что в этой комнате я не один, что не я сам, своими руками (вместе с работавшей за продукты питания старой дворничихой) добился сегодня чистоты, опрятности, порядка в доме… Конечно, открыть бутылку вина я могу не каждый день, может быть, только раз в несколько месяцев, а сварить кашу — только из того, привезенного мною из Ярославля килограмма концентратов. Но вот пью в данную минуту белое вино и опять поднимаю тост за отца!
Иногда бывает все равно: иллюзия или действительность! Хорошо, что даром воображения я могу доводить мои иллюзии до степени реальности! Нужен лишь добрый, хороший, убедительный повод. Такой повод сегодня — первый за полтора года вечер в моей квартире!
Я знаю, — завтра этого ощущения, того, как я воспринимаю сейчас этот мой первый вечер в новой квартире, не станет. Наша обычная, фронтовая, суровая, не оставляющая ни минуты на отдых и на мирное состояние духа жизнь вновь возьмет свои права. Повернется магический ключик, которым, как в детской сказке, жизнь вдруг претворяется в волшебство, — повернется, щелкнет и вернет меня в будни.
Пусть!.. Наши солдатские будни — суровы, но мы вправе ими гордиться: они наши, неповторимые, ленинградские!..
2 июля. Канал Грибоедова
Звук возникает, набухает, лопается — короткий раскат. Все это — не больше секунды. За ним — другой, третий. Таковы звуки обстрела города, который идет сейчас. Промежутки между звуками — полминуты, минута…
Последнее время несколько дней подряд была полная тишина, и вдруг день — безмятежно тихий — был нарушен десятком таких частых разрывов, будто посыпался горох. И опять стало тихо — до ночи. Два снаряда угодили в уже разрушенный авиабомбой дом на углу Невского и канала Грибоедова. Такие же короткие воровские налеты были сделаны и на другие районы города. Два снаряда попали в здание Фондовой биржи. Николай Тихонов сказал мне, что два других разорвались рядом с его домом…
Мне передали рассказ одного из пленных гитлеровцев — голландца-перебежчика. На позиции тяжелой дальнобойной артиллерии, где немецкие офицеры томились от безделья и скуки, приехала погостить любовница командира полка. Пообедала, крепко выпила… Чем развлечь сию особу так, чтоб пощекотало нервы?.. «Хотите обстрелять Ленинград?» Везет ее к дальнобойному орудию, заряжают, суют сей даме в руки шнур. Хмурясь, полупьяная, она тянет его — раз, другой, третий, пока рука не устала. Снаряды летят в Ленинград. Разрываются. Убивают детей и женщин.
После этого похотливая любовница уезжает со своим рыцарем на его тыловую квартиру.
Бывает и проще: опасаясь быть засеченным, какой-нибудь бронепоезд, выехав на позицию, поспешно, бегло швыряет десяток снарядов — и сразу же, полным ходом, назад.
…А вот сейчас бьют солидно, уже с полчаса.
Окно мое, выходящее на канал, раскрыто настежь. За каналом — четырехэтажный дом, крашенный желтой краской. Окна во всех его этажах зияют, другие забиты фанерой, только в некоторых стекла уцелели. Они с начала войны перекрещены полосками бумаги, — теперь никому и в голову не пришло бы наклеивать на стекла полоски бумаги, разве они помогут? За разбитыми окнами из темноты комнат выступает мебель. Вот стул, у самого подоконника. Он недвижим давно. Квартиры брошены. Обитаема только одна — во втором этаже: четыре окна застеклены недавно, в одном, за распахнутой форточкой, видна чистая подушка. А под воротами во дворе сидят двое, читают вместе большую книгу… Над крышей дома — серое небо, тучи. Несколько дней уже тучи, и холодно, и совсем не похоже на лето. Многие ходят в плащах, иные командиры — в шинелях. Жаркие июньские дни миновали.
…И все же, если не считать редких обстрелов, — в городе тишина.
Тишина и на фронте, повсюду. Некий мирный период войны, конечно, — период напряженной подготовки с обеих сторон к неминуемым схваткам. Почти сравнявшееся с германским техническое оснащение Красной Армии, ее явное усиление и моральное превосходство не могут не пугать Гитлера. Немецкий генералитет, кажется, начинает постепенно «оттирать» его от командования, ему не так уж просто бросить свои армии одним своим словом в новые авантюры, коих после Сталинграда и Африки все, кто может в Германии мыслить разумно, боятся. Вот и приходится Гитлеру теперь рассчитывать каждый свой шаг, думать о коммуникациях, о стягивании крупных резервов, о недовольстве населения Германии. Думать о неожиданностях, какие непрестанно усиливающаяся наша армия может преподнести ему. И если наше умное, уже очень опытное командование тоже тратит драгоценное время на подготовку, то тратит его, конечно, не зря…
Вот и тишина — пока! Нет затишья только в небесах — авиация и наша и немецкая действуют. Немцы стараются бомбить все пути подвоза к Ленинграду, особенно станции и мосты единственной железной дороги и пристани на Ладожском озере. Заодно тщатся, как запасную цель, бомбить Ленинград. Но это удается редко и только их отдельным прорвавшимся самолетам.