Страница 141 из 175
Одетый в древнюю каменную кладку, над рекой подымается очень высокий берег. Стена отвесно падает в воду, подобно скале, на которой в Крыму стоит (или стояло до войны?) Ласточкино гнездо. Поверху, над этой стеной, и проходит бульвар, начинаясь от парка Темный сад (где, как я позже узнал, сохранился памятник русской солдатской славы) и протягиваясь до Горной улицы, с высоты которой открывается великолепный вид на древние стены Иван-Города и на Германов замок. Средневековый, такой, какие я привык видеть только на старинных рисунках, он высится по ту сторону оврага, над упирающейся в реку Германовой улицей. Венчающая замок массивная башня, круглая и высокая, наполовину разбита 203-миллиметровыми снарядами тяжелой артиллерии — на этой башне находился немецкий наблюдательный пункт и наши тяжелые батарей били сюда.
Надречный бульвар представлял собой зрелище странное. Уцелела тонкая железная ограда, опираясь на которую любуешься бурлящей далеко внизу, сдавленной берегами водой. Уцелел выложенный вдоль ограды тротуар из квадратных плит, и чередой стоят на линии первого ряда деревьев садовые скамейки с круто выгнутыми спинками. Но за скамьями, между первым и вторым рядом деревьев, вместо прежней мостовой тянется глубокая и широкая зигзагообразная траншея с вкрапленными дзотами, нишами, валами, площадками для орудий и минометов. Весь этот оборонительный рубеж вдвинут глубоко в землю взамен вынутой отсюда улицы. Позади этого рубежа, за вторым рядом деревьев, сохраненных ради маскировки, тротуара тоже нет — сплошные развалины да скелеты домов.
Как прелестен, как красив, наверное, был этот участок города до нашествия немцев! Конечно же бульвар был излюбленным местом вечерних прогулок. Молодежь проводила здесь напролет теплые ночи…
Единственное, что роднило сейчас этот город с прежними счастливыми временами, была взошедшая все та же, вечная в своей красоте луна. Она напоила новой, страшной, особенной красотой молчаливые, безжизненные остатки города, в котором мы трое представлялись себе единственными живыми существами в этот вечер, когда передовые части наших войск уже прошли далеко за город, а тылы армии еще не успели переправиться через реку. Вечер был теплым, безветренным; кажется, деревья должны были источать тонкую свежесть ночных ароматов, но вместо того в воздухе чувствовался горький запах гари; на Горной улице, по которой двинулись мы дальше, прыгая по вывороченным камням, повеяло таким острым, сладковатым трупным запахом, что мы поспешили пройти это место скорее, задержав дыхание.
Внизу по Германовой улице шла маленькая группа солдат, четыре-пять человек, и даже странным мне показалось увидеть человеческие существа в этом мире разрушения и смерти. Только вспомнив, что и сам я — живой человек, шагающий здесь, я освободился от охватившего меня наваждения таинственности.
Мы вышли на Петровскую площадь, пустынную, но сплошь заваленную картонными ящиками, должно быть из-под боеприпасов. На углу площади высился высокий, новой постройки дом, в котором сохранились междуэтажные перекрытия, хотя он и прогорел насквозь. Именно потому, что я обратил внимание на эти перекрытия и сравнил дом со всем увиденным, я понял: город Нарву восстановить нельзя, до такой степени он разрушен. Здесь все нужно сносить дочиста и все строить заново.
Идя вдоль Большой Ревельской улицы и не пытаясь заходить в поперечные, через которые были протянуты нитки проволоки с предупредительными надписями: «Мины!», «Прохода нет!», я увидел кое-где среди развалин цветы, живые цветы в маленьких клумбах. Каким чудом сохранились они в этой стихии бед и несчастья? И еще увидел я немецкие блиндажи, вдвинутые в каменные подвалы, — немцы жили здесь, как кроты, как черви, не решаясь высунуть носа на поверхность земли. Справа, в центре города, алели мрачные клубки пожаров, из них мгновениями вырывались и рассыпались искрами яркие хвосты пламени, и тогда слышался треск.
Внезапно — полным несоответствием обстановке — где-то неподалеку разнеслась живая, веселая, звенящая девичьими голосами песня. Откуда? Кто может быть здесь веселым?.. Из-за угла навстречу нам, стуча сапогами по гулкому булыжнику, поблескивая в лунном свете воронеными стволами автоматов, дружным строем вышла группа девушек-регулировщиц, видимо только что переправившихся через реку. Полные жизни, веселые, ясноглазые, эти девушки прошли мимо нас, и песня их долго лилась единственным дыханием жизни в прозрачной, словно стеклянной, ночи…
Ища того потока танков и машин, который должен был устремиться сюда, едва наведут переправу, и в котором должен был двигаться и наш грузовичок, мы обогнули город с севера. По мостовой, обрамленной кустарником и травой, вышли к Таможенной улице… Прежде здесь, очевидно, стояли деревянные дачки.
Теперь же не было ничего, кроме кустов, сгоревших деревьев да обломков брусчатых заборчиков. Мы увидели молчаливо стоящий посреди улицы, озелененный луной огромный танк ИС с надписью на броне «Ленинградец»…
Возле него, на камнях тротуара, кружком расположились танкисты — ужинали. На гусеницах, на броне танка сидели, переговариваясь, потягивая из кружек чай, и лежали, похрапывая, другие танкисты. За этим танком, истаивая в лунной мгле, гуськом стояло еще четыре-пять таких же громадин. Возле первого нам попался майор Эдуард Аренин — корреспондент газеты «На страже Родины». Он направлялся на танке в передовые части 2-й Ударной армии, наш путь лежал в 8-ю, и потому эта встреча была недолгой. Танкисты угостили нас малиной и красной смородиной, высыпав несколько горстей ее прямо на облепленный землей металл гусеницы. Это были танки бригады полковника Проценко. Понтонный мост, оказывается, уже навели, но после прохода KB несколько понтонов разошлись, и теперь, пока мост налаживали, эти передние KB ждали переправы прочих.
Голова моя так нестерпимо болела, что я не мог принять участия в разговорах, даже отказался от чая, что вскипячен был в большом жестяном чайнике. Я надел свою шинель и лег в ней на каменные плиты тротуара, перед самыми гусеницами танка, подложив под голову полевую сумку. Невольно подумал, как выглядело бы, если б какой-либо офицер лег отдыхать, скажем, на улице Горького в Москве? Тщетно стремясь заснуть, я глядел на тусклый огонь пожара, полыхавшего в центре Нарвы, слушал, как танкисты, наладив радиоприемник, прильнув к открытому люку, принимали приказы Верховного Главнокомандующего из Москвы. Они спохватились поздно (приказы уже были переданы) и ловили куски сообщений. Во внешнем мире творились великие дела, эфир был полон вестей о них, и здесь, в разоренной Нарве, на фронте, особенно волнующими были эти куски московских известий, из которых мы поняли, что взято несколько городов: было уже четыре приказа — о Белостоке, о Станиславе, о Львове, о Режице… Но танкисты, как и все мы, так привыкли к крупным победам, что принимали сообщения почти без всяких внешних выражений радости. И все же радость жила в каждом из нас, праздничное чувство владело всеми. Спящий, пробуждаясь, спрашивал: «Что? Какие города?»
Коротко узнав, отвечал: «Здорово!», или «Вот это хорошо!», или «Дают им жизни!». И сразу же вновь ронял голову на броню и засыпал опять, но на губах его, уже во сне, продолжала блуждать улыбка.
Через полчаса-час танки должны были двинуться дальше, танкисты шли в бой, и в эти минуты случайной стоянки сон был дороже всего…
Скоро я впал в полузабытье — дремоту, не снимавшую ощущения головной боли. Сквозь эту дремоту я услышал лязг гусениц, гигантски нарастающий, приближающийся. Казалось, вот-вот я буду раздавлен, но шевелиться не хотелось, я знал, что охранен броней того, стоящего рядом ИС от всяких случайностей. Махина танка, пришедшего с переправы, прокатилась мимо меня так тяжело, что я ощущал, как прогибалась подо мной земля вместе с плитами панели. Всеобъемлющий грохот стал спадать, танк промчался, за ним вырос второй, за вторым третий — танки пошли сплошной чередой, несколько десятков, и каждый, катясь по мостовой, проминал почву возле меня. Я услышал окрик: