Страница 136 из 175
Внизу, под холмом, саперы восстанавливали мост, взорванный только что отступившим противником. В ожидании мы поставили нашу машину меж кустами сирени. Всем очень хотелось спать, и мы решили воспользоваться вынужденной задержкой. Девушки, подстелив под себя шинели, ложатся на сочную траву под отдельным кустом сирени; слева от меня, под другим, укладывается на плащ-палатку майор, а справа, под следующим кустом, — девушки-сержанты.
Шофер, положив руки и голову на баранку руля, спит в машине. Но мне спать не удается, и вот почему…
Вера лежит на траве спиною ко мне, лицом к подруге. Настенька на спине, ладони под затылок и отдохновенно, мечтательно, словно воркуя, что-то говорит и говорит подруге, должно быть не замечая, что та уже задремала…
Настенька говорит, говорит без умолку, так, как может говорить только девушка. Я прислушался и, выложив на полевую сумку листки бумаги, стал записывать… И вот что записано мной…
«…Ну вот… Они уже спят… Конечно… Когда мы последний раз спали?
Сегодня совсем не пришлось. Вчера?.. Михаил Степанович вчера очень смешно спал в машине. Голова от тряски кругом ходит, а ко мне на плечо все-таки голову не положил, стеснялся… А почему я не могу спать в машине? Никогда не засну. Михаил Степанович говорит: «Потому, что ты нервная». А какая я нервная? Вот уж действительно, пальцем в небо!.. Я даже не знаю, почему у меня нервы такие крепкие, уж кажется, чего ни навидалась!.. Я просто внимательная, предусмотрительная… Вот и сейчас он бы просто так на траву завалился, мужчинам ведь все равно. А я плащ-палатку ему подстелила, шинелью прикрыла его, хоть и лето, а сыро все-таки здесь. Вон какие следы пушки вдавили — если б сухо было, траву примяли б, а колеи не осталось бы…
Как все-таки странно устроено в мире! Подумать только, что тут, где мы спим сейчас, три часа назад вражеская пушка стояла, вон — ящики в кустах, не тронутые еще… Если внимательно поглядеть, все можно понять, — и как они бегали тут, и как сначала стреляли туда, за мост, а наши оттуда шли. Судя по этим стаканам, здесь были противотанковые. Конечно, неплохая позиция — на пригорочке, за деревьями, с того берега и не видно, попробуй-ка сунься к мосту! Вот оттуда — одна; здесь, где лежу я, — вторая; третья ниже стояла, за бруствером, — они, наверное, только вчера нарыли его, земля совсем свежая… Десять, двадцать, сколько тут гильз, ну, стаканов этих? Больше сотни, наверное. Упрямились. Защищались крепко. А все-таки наша взяла. И как быстро все это делается! Три часа назад тут бой шел, а сейчас — мир, тишина, и вот можно уже лежать на травке и мечтать о чем хочешь!.. А наши уже куда как далеко ушли — этот гул, должно быть, километров за десять, не ближе… А это самолеты летят — р-р… ррр-рр, будто собаки вдали рычат… Наши, наверное, летят. Все наши, наши теперь, круглые сутки небо ходуном ходит.
Чего ж не летать — и днем светло и ночи белые, еще удобнее — солнце глаза не слепит… Р-ррр, ррр… Сюда приближаются… А может быть, это немцы?
Все-таки и фашистские появляются! В первые дни нашего наступления здесь совсем не было их, а теперь Гитлер, видно, поднатужился, малость подкинул им… Сволочи, сегодня все-таки наш аэростат наблюдения сбили. Как он горел!
Небо такое голубое-голубое, солнечное, воздух такой чудесный… Хорошо, наверное, наблюдателю было покачиваться в гондоле… пока не налетели они…
И всего-то три «мессера». Как они прорвались, черт их знает!.. Первый раз, когда зенитки их отогнали, я подумала: ну обошлось, а они — второй заход и — такая белая полоска, как нитка, перед «мессером» вдруг протянулась. Эту очередь он, наверное, пустил зажигательными… И сразу вспыхнул аэростат.
Какое пламя красное было — огромное. И черный дым… У меня сердце сжалось, но смотрю: ниже пламени белая точка покачивается, — молодец наблюдатель, не растерялся, раскрыл парашют… И отлегло от сердца у меня сразу. И вдруг — радость, вижу: одного «мессера» сбили мы, потом другого… Третий, наверное, ушел, а может быть, дальше поймали его…
В самом деле, сюда летят… Раз, два… Три… Четыре, пять, шесть…
Бомбардировщики. Заход делают… Ну конечно, не наши — вон зенитки забили. И вон, и вон… Прямо как фейерверк, трассирующими… Эх, ты, черт, наверное, этих саперов у моста увидели, — вот работа саперная, всегда на самых опасных местах!.. Разбудить, что ли, моих? Ведь если в мост не попадут, сюда попасть могут, — сколько от меня до моста, метров двести не будет?.. А у них рассеивание с такой высоты на пятьсот может быть… Теперь уже поздно, да мои все равно и не перешли бы на другое место. Авось пронесет, пусть выспятся… Сволочи, кружат, кружат… Ага, испугались разрывов все-таки, стороной пошли!.. Ах, вот в чем дело: наши встречают их, раз, два, три, четыре эскадрильи, ну теперь будет охота!.. Р-рр, ррр…. Уходят, с воздушным боем… А саперы как работали, так и работают, даже головы никто не поднял, — измучились, наверное, бревна таскать, торопятся; а часа через два, пожалуй, мост готов будет, и даже с перильцами. И тогда — прощай тишина, шумно тут будет, все движенье по этой дороге пойдет, а сейчас, наверное, километров пять лишних обходом делают, и времени сколько лишнего, и бензина.
Если по четверть литра на машину, так и то несколько тысяч лишних литров. Не зря немцы мосты взрывают, все-таки хоть чем-нибудь напакостить нам хотят!..
Знаешь, а ведь «кукушек», наверное, в окружении по этому лесу немало шатается. Подползет да прирежет… Стрелять-то побоится, саперы наши внизу услышат, смерть ему тогда… Все-таки автомат я вот так положу, этот куст опасен, уж очень он близко. А те далекие — ничего, всегда снять успею… Вот так… Смешно, куст сирени, а остерегаться надо его! И сирень-то какая прекрасная — персидская это. Поедем — надо будет полную «эмку» набрать…
Сирень!.. Ах, какой же я теперь стала девушкой, что могу глядеть издали на сирень и полениться встать, чтобы нарвать ее! А было… Ну, положим, три года назад совсем девчонкой была, только косички срезала… Нет, не я это была, другой это был человек — темноты боялась, в лес одна заходить боялась, каждого мужчины боялась — вдруг скажет мне что-нибудь такое, что покраснею!.. А ребята меня нарочно всегда в краску вгоняли: «Настенька, щечки розовые, носик тоненький, губы бантиком, — улыбнись!» Ах, как я злилась тогда! Сержусь на них, а они опять: «Настенька, чем ресницы растишь, сами по себе ведь такие не вырастают!», «Настенька, влюблен я в твои голубые глаза!..» Смеются, проклятые, до слез доведут, я и повернусь, и убегу, и стыдно мне, и обидно… Неужели всего три года назад я такою была?.. И когда на войну попала, всего боялась. Смешно, до винтовки боялась дотронуться, думала — вдруг выстрелит? Помню, когда приехала на машине первый раз под Пушкин окопы рыть, к командиру меня подводят, а я ему: «Товарищ командир, а где тут умыться можно?» — «А зачем тебе мыться, вишенка?» — говорит. И смутилась я: «Да ведь пыль по дороге была!» — «Ах, пыль! — только сказал и весело так засмеялся он. — Ну ничего не поделаешь, воды у нас и для питья-то нет, война ведь все-таки, девочка! — Потом обернулся к политруку, нахмурился и тихо так — думал, я не услышу: — Зачем только нам таких присылают?!»
Да… А потом… Эх!.. Нет, не три… Кажется, тридцать три года я с тех пор прожила. Сержант. Автоматчица. Две медали. И все говорят: молода, и все говорят: красивая девушка… А уважают. Довольны, что никаких ссор из-за меня, никаких ревностей… И Михаил Степанович давно бы отчислил меня в тыл, если б я другою была. Говорят: «Молодец, зубастая». Это я-то, «Настенька — щечки розовые», зубастая? А ведь и впрямь, за словом в карман теперь не полезу…
А что это за звук?.. Ах, это Ванюшка в машине храпит. Что за интерес за баранкой спать, скрючившись, когда так на траве хорошо… Впрочем, все шоферы таковы — попробуй оторвать его от машины, скажет: «А вдруг угонят, да мало ли что?..» Есть у него чувство ответственности — не ляжет спать, пока машину не замаскировал… Бродит по кустам, срезает ветки, а сам кричит мне: