За великое дело любви

Кони пожал плечами, усмехнулся.

— Историю, что ли, вы таким способом собирались остановить? Тщетное это дело.

Потом, прогуливаясь один по аллее и часто раскланиваясь со встречными знакомыми, Анатолий Федорович старался представить себе, что же сейчас происходит там, в Соловках? Здесь музыка, огни китайских фонарей, шорох шелковых платьев и запах дорогих духов, оживленный говор и веселый смех, а там?

«Русской Бастилией» называли Соловки. Кони не бывал на этом угрюмом острове, но хорошо знал историю монастыря, знал и то, какие там перебывали государевы узники. Среди них были и довольно именитые люди.

И, вспоминая разговор с Кирилловым, Кони думал:

«А хорошо сказал старик. Наши люди, когда доходит до крайности и невмоготу уже, — умеют бросать себя в пропасть. Вот и Потапов так поступил. И жаль его, конечно… Может, из него вышел бы Ломоносов или Дарвин…»

Утешала Кони мысль, что Русь, просветленную, выпрямляющуюся после отмены крепостного права, обратно в ярмо уже не загонишь! Это несомненно!

А Кириллов пережил в тот же вечер горькую минуту, и причиной была новость, о которой он узнал, когда по обыкновению после гуляния в саду заглянул в канцелярию своего департамента.

В святейший Синод в этот вечер пришла из Соловков весть, что Потапов пытался бежать с острова…

Узнал об этом на другой день и Кони и удивился несказанно:

— Что за недюжинная натура у этого Потапова! Не будь наши верхи в вечном паническом страхе перед новой жизнью, его следовало бы причислить к лику героев.

Да, Яша пытался бежать. И как? В одном белье. И уже почти вконец обессиленный голодом.

С того дня, когда он нанес пощечину настоятелю, в камеру приносили только хлеб и воду. Одежду отобрали, книг лишили, и возле камеры день и ночь стоял особо приставленный караульный. Не тот чахоточный солдат со шрамом, того наказали, а тупорылый стражник в шинели, готовый заколоть Яшу штыком «в случае чего».

Так и было настрого велено этому стражнику, и он целые сутки стоял на часах у двери при винтовке с примкнутым штыком. В паре с ним стерег опасного узника еще один здоровенный солдат, тоже готовый «в случае чего» действовать по уставу. Ни единого слова, кроме брани, не слышал от них узник, да ему и не хотелось с ними разговаривать.

Он решил не ждать суда. Ему сказали: судить будут в Архангельске. Дело заведено и по приказу из Петербурга, из самого министерства юстиции и святейшего Синода, оно идет ускоренным порядком. Обвинять будут Яшу в «совершении над архимандритом насилия». Мелетий жаждал жестокого приговора для «насильника».

А Паисий больше не показывался в камере Яши, и хорошо делал; Яша отвернулся бы от него; да и что было объясняться с иеромонахом? Оправдываться? Сказать, что пощечина была дана не архимандриту Мелетию, а… кому?

Яша думал об этом уже в тот день, когда пришел в себя. Хотелось самому себе отдать отчет: что же произошло? Какая сила заставила его поднять руку на тщеславного старика с бабьим голосом и свирепым лицом Трепова?

Позже — тогда еще он не смог этого понять — придет осознание поступка: это была пощечина не человеку, хотя тот и заслуживал, а звериной образине самодержавия, душителя свободы и виновника безвинной гибели многих. А тогда Яша приходил к выводу, что Мелетий заслужил пощечину хотя бы потому, что самовольно, в угоду царской власти, держал Яшу в одиночке. Не на тюремное содержание, а на поселение был прислан Яша в Соловки, в эту обитель-крепость, так почему же Мелетий совсем лишил Яшу всего, даже прогулок?

Пощечина принесла и самому Яше потрясение; он переживал случившееся в храме, пожалуй, сильнее, чем Мелетий, и долго еще казалось Яше, что ладонь у него горит от удара.

Теперь оставалось одно: поскорее выбраться отсюда, — бежать, чего бы это ни стоило! Яростно хотелось жить, дышать вольным воздухом, ходить где хочешь, видеть людей, читать книги и… снова с удесятеренной силой взяться за то дело, от которого его так надолго оторвали! За великое дело любви он будет стоять, как стоял до сих пор; и подобно тому как до сего времени не страшился страданий, не боялся ничего, так ни перед чем не остановится и в будущем. О многом передумал Яша за эти дни и отдавал себе отчет: другой путь ему заказан! Такой уж он есть, Яков Потапов. Верно говорила Юлия: самое страшное — измена себе, своим убеждениям, она-то и ведет в трясину. Теперь он куда яснее понимал, что значит быть сильнее своего времени и чего это стоит.

Бежать Яша решил в ночь под воскресенье. Был праздник, и не затихал вселенский перезвон колоколов всех церквей острова. Июнь стоял не теплый, но Яша не посчитался с тем, что на нем нет ни штанов, ни кафтана; как-нибудь обойдется одной рубахой, авось не замерзнет в пути. Только бы добраться до берега, до какой-нибудь лодочки. Одинокое плавание по морю не пугало его.

В девятом часу вечера, когда в монастырском соборе шло «всенощное бдение» и монахи во главе с Мелетием находились там, Яша начал орудовать у окна ножкой от табуретки. Звон колоколов заглушал стук. И откуда у Яши хватило силы — непонятно, но он сумел разогнуть прутья решетки.

— Ага! Поддается, гадюка! Ну еще!

Он бормотал в помощь себе подобные слова, даже сам не слыша их из-за колокольного перезвона. Вот уже решетка поддалась настолько, что можно вылезть из окна.

— Так… Теперь — полотенца…

Готовясь к побегу, Яша сумел припрятать три полотенца. Теперь они пригодились. Он разорвал их по длине, туго связал узлами, закрепил к решетке и по ним, как по канату, спустился во двор монастыря. Спрыгнул, оглянулся… Никого! Бегом к воротам! Час поздний, открыты ли они?

Из-за праздника ворота не заперты, и, никем не замеченный, Яша проскальзывает по ту сторону монастырских стен. Ударил в лицо свежий морской воздух, и сразу стало легче дышать, будто здесь, на каменистой дороге, ведущей к островной пристани, уже другой мир и все другое, даже сам воздух, и небо, и земная твердь.

Он бежал по дороге, спотыкаясь, и все же не падал; казалось, он летел на невидимых крыльях; и уже издали видел на причалах много народу. Только что, вероятно, подвалил к пристани запоздалый пароход из Архангельска с новой партией богомольцев; ну Яше до этого дела нет, пусть их поклоняются тому, что на самом-то деле вовсе не свято, но люди по сути своей добры, потому что обездолены и несчастны, и оттого-то ищут в вере облегчение. Ох, сколько мог бы Яша Потапов им рассказать, как открылись бы у них глаза, если бы они все знали!

И вспыхивает у Яши, пока он бежит, новая мысль, и он на ходу загорается ею: на воле он будет всем раскрывать глаза на то, что творится за монастырскими стенами и прикрывается именем господа бога. Он будет рассказывать людям обо всем, что с ним произошло с начала казанской демонстрации; пусть узнают, что такое «государев пленник» и как поступают с такими царские и монастырские власти. Он скажет людям:

— А ведь и вы все, родные вы мои и несчастные, тоже государевы пленники, только сами не сознаете-то еще этого, а пора бы осознать!..

Вот с такой мыслью бежал Яша к людям, бежал с возвышенной целью и добрым сердцем, бежал, несся, задыхаясь, но не чувствуя ног.

А встречавшие пароход монахи и уже двинувшиеся, к воротам обители богомольцы с недоумением смотрели на бегущего к берегу человека в длинной исподней холщовой рубахе, донельзя застиранной в монастырской портомойке. На голове шапки нет, светлые волосы треплются по ветру, ноги босы.

Берег. На краю пристани качаются на волне лодки, они на цепи, и железо лязгает, крепко держит суденышки на приколе.

— Ты чего? Чего? Чего? — кричат Яше и бегут к нему люди. — Зачем цепь-то рвешь? Кто таков?

Яша уже в лодке и готов схватиться за весла, а цепь никак оторвать не может — выдохся он весь, пока бежал, и от всех усилий, и от волнения, и от мыслей, которые родились на бегу.

Уже целая толпа возле Яши, а он, обессиленный, но со счастливой улыбкой, сидит на корме рыбацкой лодчонки и ничего не может сделать, не оторвешься от берега, цепь крепка; и, веря в помощь людей, Яша отвечает им: