Уцелевший

Она ловит гортензию и говорит: «Никто не приходил сюда с самых похорон».

Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Третий:

«Два сосца твои, как два козленка, двойни серны».

Ее рот с очень тонкими, красными-красными губами кажется прорезанным при помощи ножа. Она говорит: «Привет, я Фертилити».

Она подает цветок мне наверх и держит его в воздухе, как будто я не был вне пределов досягаемости. Она спрашивает: «Ну и откуда ты знаешь моего брата Тревора?»

42

Ее звали Фертилити Холлис. Это ее полное имя, я не шучу, и именно о ней я действительно хотел поговорить на следующий день с социальной работницей.

На этом этапе наблюдения за мной я должен разговаривать с социальной работницей по одному часу каждую неделю. Взамен я получаю жилье. Программа дает мне право получать субсидии на жилье. Бесплатный государственный сыр, сухое молоко, мед и масло. Бесплатное предоставление рабочего места. Это всего лишь часть льгот из Федеральной Программы Удерживания Уцелевших. Моя маленькая квартира-конура и избыток сыра. Моя дерьмовенькая работенка, откуда я могу таскать мясо домой на автобусе. Достаточно для того, чтобы сводить концы с концами.

Тебе не дают ничего первоклассного, тебе не дают дерьмовую парковку, но раз в неделю один час ты общаешься с социальной работницей. Моя подъезжает по вторникам к дому, где я работаю, на своей одноцветной служебной машине, вместе со своим профессиональным состраданием, папками регистрации происшествий и журналом, в который она записывает, сколько миль она проехала от одного клиента до другого. На этой неделе у нее двадцать четыре клиента. На прошлой было двадцать шесть.

Каждый вторник она приезжает, чтобы слушать.

Каждую неделю я спрашиваю у нее, сколько уцелевших осталось по всей стране.

Она на кухне, поглощает дайкири и маисовые чипсы. Ее туфли отброшены в сторону, а большая хозяйственная сумка, набитая клиентскими папками, лежит на кухонном столе между нами. Она достает доску с зажимом и пролистывает бланки форм еженедельного обследования клиентов, чтобы положить мой сверху. Она проводит пальцем по колонке с цифрами и говорит: «Сто пятьдесят семь уцелевших. По всей стране».

Она вписывает дату и проверяет время по наручным часам, чтобы записать его в мою еженедельную регистрационную форму. Она поворачивает ко мне доску, чтобы я прочел и поставил внизу подпись. Это доказательство того, что она была здесь. Так мы общались. Делились. Она давала мне ручку. Мы открывали наши сердца. Услышь меня, излечи меня, спаси меня, поверь мне. Если после ее ухода я перережу себе горло — это будет не ее вина.

Когда я ставил подпись, она спросила: «А ты знал женщину на этой же улице, которая работала в большом серо-коричневом доме?»

Нет. Да. Окей, я знаю, о ком она говорит.

«Большая женщина. Длинные светлые волосы заплетены в косу. Настоящая Брунхильда, — говорит соц.работница. — В общем, она ушла от нас два дня назад. Повесилась на шнуре удлинителя». Соц.работница смотрит на свои ногти, сначала сжав, затем раскрыв ладонь. Она снова лезет в свою большую хозяйственную сумку и достает бутылочку ярко-красного лака для ногтей. «Ну, — говорит она, — Бог простит. Мне она никогда не нравилась».

Я отдаю доску назад и спрашиваю. Кто-нибудь еще?

«Садовник,» — отвечает она. Она начинает взбалтывать маленькую бутылочку, с ярко красным содержимым и высокой белой крышечкой, возле своего уха. Другой рукой она пролистывает бланки, чтобы найти нужный. Она показывает мне доску, чтобы я увидел еженедельную регистрационную форму Клиента Номер 134 с огромным красным штампом ВЫПИСАН. И дата.

Штамп остался из какой-то больничной программы для лежачих больных. Когда-то ВЫПИСАН означало, что клиента выписывали из больницы. Теперь оно означает, что клиент мертв. Никто не захотел заказывать специальный штамп с надписью МЕРТВ. Соц.работница сказала мне об этом несколько лет назад, когда самоубийства возобновились. Прах к праху. Пыль к пыли. Круговорот веществ в природе.

«Этот парень напился какого-то гербицида,» — говорит она. Ее руки пытаются открутить крышку бутылочки. Крутят. Крутят, пока костящки пальцев не становятся белыми. Она говорит: «Эти люди пойдут на все, чтобы выставить меня некомпетентной».

Она стучит бутылочкой об край стола, а затем опять пытается открыть ее. «Слушай, — говорит она и подает мне бутылочку через стол, — ты не поможешь мне открыть ее?»

Я открываю бутылочку, никаких проблем, и отдаю ее назад.

«Ну и что, ты знал тех двух?» — говорит она.

Вообще-то, нет. Я их не знал. Я знаю, кем они были здесь, но я не знал их раньше. Я не знал их с рождения, но последние несколько лет они жили по соседству. Они все еще носили старую церковную форму. Мужчина носил подтяжки, мешковатые штаны, рубашку с длинным рукавом, застегнутую на все кнопки даже в самый жаркий летний день. Женщина носила платье непонятного цвета с мелкими сборками, которое, как я помню, наши женщины должны были носить. На голове у нее всегда был капор. Мужчина всегда носил широкополую шляпу, соломенную летом, черную войлочную зимой.

Да. Окей. Они были где-то поблизости. Это такая большая потеря.

«Когда ты видел их, — говорит соц.работница, проводя маленькой кисточкой по каждому ногтю, красным по красному, — ты был расстроен? Встреча с людьми из твоей старой церкви заставляла тебя грустить? Ты плакал? Может быть, видя, что люди продолжают одеваться так же, как тогда, когда вы были частью церкви, ты приходил в ярость?»

Спикерфон звонит.

«Ты вспоминал своих родителей?»

Спикерфон звонит.

«Ты разозлился, когда узнал, что случилось с твоей семьей?»

Спикерфон звонит.

«Ты помнишь, как все было до самоубийств?»

Спикерфон звонит.

Соц.работница спрашивает: «Ну так ты ответишь на звонок?»

Минуточку. Сначала я сверюсь с ежедневником. Я показываю ей толстую книжку, чтобы она увидела список того, что я должен сделать сегодня. Люди, на которых я работаю, пытаются мне дозвониться, чтобы подловить меня. И не дай Бог я отвечу на звонок в тот момент, когда я должен чистить бассейн на улице.

Спикерфон звонит.

Согласно ежедневнику, в этот момент я должен пропаривать портьеры в синей гостевой комнате. Что бы это ни значило.

Соц.работница хрустит маисовыми чипсами, так что я отглядываюсь на нее, чтобы она затихла.

Спикерфон звонит, и я отвечаю.

Спикерфон кричит: «Ну так что насчет сегодняшнего банкета?»

Успокойтесь, говорю я. Все просто до безобразия. Лосось без костей. Что-то типа резаной моркови. Тушеный эндивий.

«А это еще что?»

Жареные листья, говорю я. Их едят маленькой вилочкой, которая лежит самой левой. Зубцами вниз. Вы уже знаете, что такое тушеный эндивий. Я знаю, что вы знаете, что такое тушеный эндивий. Он у вас был в прошлом году на рождественской вечеринке. Вам понравился тушеный эндивий. Сделайте только три укуса, говорю я спикерфону. Обещаю, что вам понравится.

Спикерфон говорит: «Не могли бы вы удалить пятна с облицовки камина?»

Согласно моему ежедневнику, я не должен этим заниматься до завтрашнего дня.

«О, — говорит спикерфон. — Мы забыли».

Да. Точно. Вы забыли.

Дешевки.

Если вы назовете меня воспитанным человеком, обслуживающим воспитанных людей, вы дважды ошибетесь в оценке.

«Есть еще что-то, о чем нам нужно знать?»

День матери.

«О, черт. Бля. Дерьмо! — говорит спикерфон. — Ты посылал что-нибудь заранее? У нас есть прикрытие?»

Конечно. Я послал каждой из их матерей прекрасную композицию из цветов, цветочник пришлет им счет.

«Что ты написал в открытке?»

Я написал:

Моей Дорогой Мамочке, Которую Я Нежно Люблю И Никогда Не Забываю. Ни У Одного Любящего Сына/Дочери Никогда Не Было Мамочки, Которая Любила Бы Его/Ее Больше, Чем Ты. С Глубочайшей Любовью. Затем соответствующая подпись.

Затем P.S.: Засохший цветок так же мил, как и свежий.