Путешествие в Персию

В Казбине я приложил себе шпанскую мушку, принимал лекарство и ставил ноги в золу, но напрасно; ходил смотреть баню, но не воспользовался ею, потому что предбанник был холодный. В дорогу надел фланелевое исподнее платье, длинные шерстяные чулки, кашемировые большие Казбинские сапоги и широкие суконные шаровары, в которые, по-Персидскому обычаю, вправил свой архалук; сверх архалука напялил сюртук, потом макинтош из Английского магазина, а голову запрятал в меховую Персидскую шапку, надеясь этим избавится от головного ревматизма, который беспрестанно меня мучил с тех пор, как настал холод. При самом резком ветре солнце пекло и сильно отражалось- на снегу, глазам было больно, и голова у меня стала мокра от жара. Но чьи дальше я ехал, тем более подымался на гору, снегу на дороге все прибавлялось, ветер становился резче и холоднее, я совершенно продрог до костей, и вьюга проникала сквозь все мои кутания; я скакал, как только мот, вьюки и люди оставались далеко позади, за мной следовал только мой верный Степан; бедная шахская лошадь выбилась из сил. Я обыкновенно каждый день переменяю лошадей, чтоб дать им отдых, но она насилу тащилась. Я слез, я брел пешком, бежал с жестокою зубною болью. Переход был в 8 или 9 фарсахов, и мне казалось, что ему не будет конца. Я изредка спрашивал у проезжих, нет ли где деревни по дороге, где бы я мог остановиться и согреться. Наконец вдали показалась деревня, и я побежал туда во всю ночь» Степан уступил мне свою бурку, видя, что я ни жив, ни мертв. На мне оставалась овчинная шуба. И слава Богу, я дотащился до хижины, где бедные поселяне усердно приняли меня; тотчас же приготовили мне кальян и зажгли огонь в курене своем. Густой дым окружил меня, и не выходил вон, не смотря на множество скважин, нарочно для того сделанных. Добрые люди достали молока и вскипятили его. Я расположился, велел стеречь, когда поравняются с этой деревней, лежащей довольно далеко в стороне от дороги, мои вьюки, чтобы достать из них денег и вина. Через час мне принесли все, что было нужно. Я согрелся, заплатил бедным хозяевам, и продолжал путь. Со мной был путешественник, ехавший по той же дорог, который указал мне деревню.

Оставалось только полтора фарсаха до того места, куда михмандар мой отправился для приготовления ночлега. Лошадь моя, которая также отдохнула в деревне, шла теперь бодро. Дорога тянулась все в гору, холод, ветер и снег увеличивались. Наконец к ночи я доехал до станции, деревни Хуррумдерэ, откуда и пишу теперь. Она почти лучше всех деревень, которые довелось мне видеть в Персии. Будучи скрыта отовсюду, Хуррумдерэ неожиданно является в углублении измученному страннику. После продолжительного и трудного пути (не менее 12 часов) по голым хребтам, едва живой от вьюги, усталости и скуки, он вдруг видит перед собой лощину, и спускаясь в нее, въезжает в долину тихую и прекрасную; дорога извивается по зеленым берегам ручья, ветру нет, снег, вьюга и стужа все осталось на верху; воздух становится теплее, чем более спускаешься вниз; открываются ряды высоких тополей, за ними густая зелень, и сельские дома в глубин мирной долины.

В комнате, приготовленной для меня, горел большой огонь в камине, но было холодно, везде скважины; обили кое-где войлоками, однако все-таки сквозит, и я сижу в шубе. Хозяева дома, два брата, принесли мне винограду, орехов и изюму; потом младший, с большим замешательством, сказал мне, что есть и вино. Я очень благодарен был ему и велел сейчас же принести бутылку. Он почти дрожал от страха, полагая, что делает преступление гнусное и постыдное, предлагая вино. Вино однако же оказалось негодным, и не имело даже ни малейшего винного вкуса. Таким образом, я здесь по неволе лечусь одним виноградом, я нахожу, что виноград весьма полезен; но летом я предпочитаю виноградный сок. В холода и вообще зимой, вино мне неприятно и вредно, и я употребляю его как лекарство, когда нужно согреться и привести в движение кровь. Виноград ем я с жадностью, вероятно потому, что наружный холод производит во мне внутренний жар.

Я намеревался уже продолжать путь, но мне пришли возвестить, что нет возможности отправляться в Сумпаниэ, следующую станцию, потому что вьюга так сильна и столько снегу, что нельзя никак видеть дорогу, что все прочие чарвадары остаются сегодня дневать, за совершенною невозможностью продолжать путь, что авось завтра утихнет вьюга. Не совсем довольный этим оборотом обстоятельств, я продолжал есть виноград и греться у камина; но между тем вознамерился переменить род путешествия, несносного уже для меня, решился покинуть в Хуррумдерэ всех моих людей, лошадей и вещи, и пуститься самому чапароме (курьером) на почтовых, с одним моим конюхом, взяв только самые необходимые вещи для дороги; он всех проворнее из трех моих Армян, и на станциях очень расторопен.

Догадавшись, наконец, что одна только бурка может предохранять от страшного ветра, свирепствующего здесь зимой на Султанийских высотах, я купил бурку. Летом в Султаниэ, куда я завтра поеду, говорят, климат, очень хорош, жару никогда нет. Это, я думаю, самое высокое место из всей Персии, разумеется, кроме вершин гор, и потому Фет-Али-Шах обыкновенно в жаркое время удалялся в Султанийский увеселительный свой замок, и по рассказам, охотился и жил в лагере. На пространных полях, где теперь свирепствует такая страшная зима, и путь для путешественника так труден и даже опасен от глубины снегов и ослепляющей вьюги.

Таким образом я буду ч<рез четыре дня в Тавризе; а если бы продолжал путь с моим караваном, то поспел бы туда не прежде, как в 19 дней, и без сомнения, при такой погоде еще более: бедные лошаки с сундуками на спинах едва бредут беспрестанно падают. Однако же, так как уж надо было оставаться мне сегодняшний день здесь, то я заказал себе завтрак, обед ужин. Один поселянин принес ин свежей рыбы, форели, что весьма редко в Персии; другой теплые рукавицы своей работы, за которые я очень был благодарен; третий два арбуза; но так как арбузам прошло уже время, то попортившиеся места были заткнуты хлопчатой бумагой. Я с удовольствием раздавал деньги этим бедным людям, которые так усердно старались услужить мне и не просили иичего. Вдруг послышались ружейные выстрелы. Это мой Ферраш Степан вздумал стрелять каких-то жалких птичек, и с торжеством принес мне своих жертв.

До Султаниэ отсюда, говорят, 6 фарсахов, если не больше. Там я переменю лошадей, и проеду еще 6 фарсахов до Зенгана, где хочу остановиться на ночлег; потому что Зенган хорошее место, и тамошний правитель города весьма приветлив.

Между тем дыры, служащие в моей изб вместо окон, заткнуты, и у меня день и ночь горят свечи. Я пробовал выходить из избы, чтоб воспользоваться ясной погодой, во холодный ветер прогонял меня назад; хотя спускаясь в эту долину мне показалось, что ветра совершенно нет.

11-го Февраля. Вчера утром, покинув свои вьюки, всех лошадей, моего Немца Франца и весь свой караван, рано, до света, с Багаром, сквозь страшную вьюгу и глубокий снег, отправился я со всевозможною скоростью в Султаниэ, и прибыл туда в 1 часу по полудни расстояние было около 40 верст. Тут я вошел в сарай станции; мне развели огонь, принесли кальян, кислого молока и хлеба. Отдохнув с час и побеседовав с почтовыми служителями, очень услужливыми и внимательными, я переменил почтовую лошадь, и проехал верст 40 до города Зенгана, куда прибыл очень поздно. Ночь застигла меня еще на последней четверти дороги. Почтовые служители в Зенгане вышли мне навстречу, и помогли влезть на возвышенное место сарая, довольно обширное, где все люди спят вместе и где есть камин, Сильный запах навоза не дает разводиться здесь насекомым; тут я спал очень хорошо, и отправляюсь далее, не посетив правителя города, чтоб не терять времени.

12-го Февраля. Сегодня мои именины. Я праздновал их в Миане. Миана есть известный вертеп разбойников — клопов. Конюх мой набрал этих смертоносных животных, называемых мяля, завернул их в несколько бумажек, и без всякого опасения засунул в свою шапку, и таким образом путешествует со мной, и смеется, что клопы шумят у него на голове.