Три жизни

Незаметно начал забывать валидол, меньше грубил жене, и работа пошла. И если чувствовал я порой свое сердце, то лишь когда узнавал про чье-то горе или вспоминал ушедших из жизни отца, крестника, племянника и жену родного брата. Да что поделаешь, боль о них неизлечима и вечна, то есть не вечна, а покуда я живу на белом свете.

Снарядился на самую заветную и душевную речку Ольховочку, куда можно рано попасть на автобусе «Икарус» рейсом до Свердловска. Волновался, не спал и даже до трех часов ночи работал. И вздремнул всего-то полтора часа, но свежий и радостный топал пустынными улицами спящего города. Билет, конечно, мне никто бы и не продал до речки, хотя там заводской профилакторий и у обочины асфальта красуется настоящий павильон для пассажиров, а не какая-то захудалая будка. Билет купил до Далматово, а до него от речки и профилактория чуть ли не два десятка километров.

Все пассажиры сразу уткнулись — задремали, но у меня-то на душе был праздник. Шут с ней, с рыбой! Прибыла вода на Исети, по-весеннему располнела и Ольховочка. Вряд ли я набором всяких снастей и насадок выманю окуня или чебака. Зато скоро состоится свидание с речкой: то узкой, то омутнистой и до жалости короткой; свидание с самим собой — молодым, тридцатилетним; с сыном, когда он не стеснялся называть меня папой и не пропускал ни одного моего слова.

Водитель «Икаруса» — мой ровесник, мужчина серьезный и сам рыбак. И если уйду с Ольховочки по лесам, навещу старицу и пошарюсь в трущобах — жена просила набрать калины, то какая забота — засветло на этом же автобусе и возвернусь в город. «Серьезный человек — водитель», — потеплело у меня на душе. И северо-западный ветер не острил остудой, и серое предрассветье не портило настроения. А, скатываясь с насыпи у моста к речке, я даже напевал:

Ох, напоили увалы и ручьи из болот мою речонку! Под железнодорожным мостом вода гудела в бетонном желобе, а перед омутом растекалась во всю ширь — говорливо-бойкая среди насыпи бутового камня. Мне в болотных сапогах нипочем и более глубокое разливье, а тут что, тут с удовольствием прошлепал на левый берег и малоезженной дорожкой заспешил к заводи у круглой омутины.

Медленный рассвет высветил пока макушки ольшин с черными шишечками, словно крупными ягодами, и я на ощупь наломал сушин, обрывая еще крепкие сухожилия хмеля. Подсветил берестину — в походном мешке они всегда со мной, — и оранжевое пламя заоблизывало звонкие поленья, трепетно-голубой дымок потянулся навстречу к просыпающемуся солнцу, в домашнюю сторону.

Светло-бурая вода вровень с берегами, иные ольхи по колено мокнут, то коряжины просматриваются, на омуте первый выплеск рыбины. И чуть развиднелось, «заколдовал» я возле берега зимней удочкой и блесной-самотряской; закинул поплавочную, тоже малинку насадил на кроху-крючок, даже две донки забросил.

Прогрохочет тяжелый железнодорожный состав — тишина окрест, ни птиц, ни зверья. Лишь я один шастаю ольховым побережьем, все пытаю-ищу рыбацкое счастье. Нет, не клюет, ни на что не клюет! Эвон и солнце раздвинуло лучами морок, ободняло и запригревало, а надежды — никакой. Но и досады-обиды нету — не с мутной Исетью, а с Ольховочкой, по-девичьи стыдливо-светлой свиделся, и ничего мне больше не надо.

— До свиданья, Ольховочка! Ты, как родина родниковая! — говорю я, забирая удочки и пристраивая удобней заплечный мешок. Пора «лечить» ноги — идти лесами и трущобами, где соком пламенеют кисти калины.

Пашню пересек и в кустах высохшего болотца сразу на калину наткнулся, ниже — полузасохших ягод красной смородины отведал. «Приценился» к ремезковому гнездышку на березе — не полез, вконец истрепалось-износилось, а нынешнего или хотя бы прошлогоднего не видать.

Дорога в бор завела, но меня потянуло идти лесом. Листьями с берез и осин да опавшей хвоей засорило-укрыло места, где летом кипели чрезмерные грибные страсти. Что тебе лосиное токовище — все было изрыто-перерыто. И все-таки отыскал я свежемороженный сухой груздь, а за следующим полем в бору черных груздей полно, только все они, как льдинки. А почему бы их не попробовать?

Набрал груздей и где покосами, где кочкарником достиг озера Подборного. Темно-голубые волны холодят, поблекший камыш-рогозник — и ни живой души. На несколько дней «закрывались» льдом озера, и утка вся перешла в реку. Озерам она уже не доверяет. Эвон и Ильмень-озеро грустит без утиных стаек. Но меня-то тальниково-черемуховое окружение Ильменя наградило калиной, и первыми «известили» о ягодах дрозды. Они дальше в трущобу, а я занялся ягодосбором. И так увлекся — попутно рубиново-продолговатые плоды волчеягодника наобрывал. Дома работы нажил — придется выбирать и выкидывать ядовитые ягоды.

Я беру калину, а по соседству на боярышнике стая снегирей склевывает сладкую мякоть боярки, косточки так и летят-сыплются на траву. Им хорошо, и мне приятно. Однако глянул на часы и… прощай, калина, прощайте, милые снегири, — успеть бы к остановке у Лещево-Замараево на знакомый «Икарус». Пропитал прибрал с аппетитом, но ноша еще тяжелее — калина и грузди. Черемухи бы пособирать, да нет и минуты свободной.

С поскотины от речки Боровляночки спрямил овсяным жнивьем, на выруб к сосновым посадкам и вышел, а там дорожка самая ближняя до железной дороги. Сторожиться незачем, и сапоги мои болотные хлюп да хлюп. И сам не знаю, зачем я влево на узенькую полоску жнивья посмотрел? Господи! Какое стадо диких козлов на таком-то пятачке… Вожак матерущий голову кустистую повернул в мою сторону, даже по-бычьи изготовился боднуть человека, но оглянулся на свое «овечье» стадо, негромко рявкнул и важными шагами пошел в сосенки. За ним еще девять козлух и козлят. Все ли ушли? Пригляделся, а за полоской у колка три козла уши свесили, будто домашние телята рассматривают меня. Один не вытерпел, подошел ближе. И, как понял, кто перед ним, белозадо развернулся и скачками повел свою троицу болотистой низиной в согру.

Что там рыба? Разве в ней дело, а не в прелести прозрачно-раздетых осенних лесов; и разве не диво дивное — столько козлов рядышком увидеть!.. Я бы и не сшумнул их, кормитесь они на здоровье, но… к автобусу же спешу.

Через пахоту к обочине асфальта выбрался, и на дорогу подняться опасно — с той и другой стороны машины несутся, как по воздуху. Да мне-то что, меня автобус подберет! Одно расстроило: шерстяные рукавицы «посеял» в колке, где черемухи решил поесть. И недалеко, а вдруг автобус раньше появится.

Конец октября — не красные летние вечера. Вмиг угас день, затемнела вся округа, и только летящие огни-фары мимо остановки. Без рукавичек и руки озябли, и дрожь заприхватывала. Впрочем, эвон на горе расцвечен сигнальными огоньками автобус «Икарус». Хватаю мешок и удочки, выскакиваю на центр асфальта, но… совершенно пустой автобус-махина с издевательским ревом проносится мимо меня. И надпись курсивом через весь борт автобуса «Исеть» еще больнее кольнула мое сердце. Эх, доктора, доктора! И рад бы вас слушать, да вот же сама по себе рука нашаривает валидол… Отошло сердце, нервишки попритихли, и потянуло «голосовать». А машины «жжик» да «вжик», все мимо и мимо, мимо и мимо… Сколько их? Не одна сотня за два часа промелькнула, а я как торчал у остановки, так и торчу.

«Никакой частник не посадит, не унижайся» — вспомнились слова сына. Ладно, пойду в колок, где рукавичку оставил; ладно, отсижу три часа в безлюдном вокзальчике на станции Лещево-Замараево. Эх, если б там печь была натоплена!..

Навстречу опять огни, машина высокая — не автобус ли? Машинально махнул рукой — прошла. И я потопал дальше, но вдруг впереди меня разворачивается легковая машина и слепит меня фарами. «Нива», зеленая «Нива», как у моего приятеля, неужто он за мной нароком приехал?!

Дверка распахнута, за рулем мужчина в шляпе, а на заднем сиденье нарядные жена и дочь хозяина зеленой «Нивы». Незнакомые мне. Может быть, дорогу не знают и спросить что-то хотят?