Страница 30 из 33
В отличие от матери, близнецы, наследуя, возможно, ветренику-отцу, читали очень мало. Чаще всего они ограничивались тем, чего требовала учеба, а если и делали исключения, то Сент-Эвремон[42] привлекал их гораздо больше Сенеки. На полях тетрадей адельфы рисовали человечков, собачек и домики, и только их голоса нарушали тишину библиотеки.
Библиотека была царством коричневых теней, где пахло кожей и пылью. Чего там только не было: старые географические карты с дикарями и морскими чудищами, душеспасительные книги с эстампами, изображавшими сцены из Библии, учебники физики, галантные пасторали — все то, что Сент-Эффруа собирали, руководствуясь собственными вкусами и прихотями. Больше всего адельфам нравились картинки. Изображения Венеры и Аполлона смешили до слез, а перед Адамом и Евой они застывали в недоумении, плохо разбираясь в Писании и поражаясь, как столь несовершенные существа могли стать прародителями человечества. Однажды адельфы случайно раскрыли старый анатомический атлас, напечатанный в Лейдене. Там были представлены во всех подробностях необычные внутренние пейзажи, прикрытые разрезанной плотью, точно театральными занавесами. Можно было изучить расположение кишечника, мочевого пузыря, строение влагалища и пениса, а также зародыша, скрючившегося — в матке. Все внутренние органы мужчины и женщины были старательно пронумерованы или помечены буквами алфавита, а объекты столь живописной демонстрации, с невозмутимыми лицами и бегло набросанными локонами, обычно держали в руке розу.
Эти гравюры изумили адельфов — в той степени, в какой их могло тронуть нечто чуждое, и даже задели за живое, как только взгляд их упал на изображение гермафродита. Хотя эта фигура была передана не столь точно и деликатно, как того требовала их собственная анатомия, она достаточно красноречиво уведомляла об их собственной привилегии. Уже неплохо зная латынь, близнецы вскоре досконально изучили свое естество и, проявив неожиданную усидчивость, проштудировали «Метаморфозы» Овидия, также узнав от Плутарха, что в Аргосе невеста носила на свадьбе накладную бороду, а на острове Кос молодой супруг переодевался женщиной. Куда труднее было уловить мысль алхимиков, считавших меркурий мужским и одновременно женским началом, но адельфы изо всех сил старались понять Амбруаза Паре,[43] доказывавшего, что Анимус, соединяясь с Анимой, восстанавливает первоначальную Психею. Мифы были еще богаче, хотя следы нередко запутывались. Либо сирийское божество Гермафродит прибыло в Грецию через Кипр, либо, являясь плодом любви Гермеса и Афродиты, оно составляло единое целое с телом нежной нимфы Салмакиды, которая крепко к нему прижималась. Эта легенда наполнила Клода и Ипполита блаженством и уверенностью в своем нерасторжимом единстве, ведь каждый из них был двойным, а вместе они представляли одно существо. Их обуяла гордость.
Эти откровения совпали с телесным развитием. У адельфов появились конические грудки — нежные, шелковистые холмики, едва приподнимавшие батистовые рубашки. Розочки казались совсем бледными, поскольку близнецы были зеленовато-белыми — цвета молодого овса. Обреченные всегда оставаться неспелыми, эти очаровательные плоды, чья вешняя чистота сулила всевозможные обольщения, черпали могущество в своей бесцельности. С самых первых дней адельфы оставались гладкими, как слоновая кость, на их телах никогда не росли волосы или борода — и никаких вам женских недомоганий. Близнецы пребывали совершенными.
Они забросили беспредметные детские игры: если все возможно, значит, все разрешено. Решив исследовать пейзажи своего уникального тела, двойного и даже четверного, они обнаружили материки с цветущими садами и увешанные плодами деревья. Холмы и сладостные долины, родники и гроты, равнины с соблазнительными склонами и потайные ложбины.
Они занимались любовью по-женски. Две гибких куницы отдавались шелковистому сладострастию кожи, нежности орхидеи и безумным ласкам, после которых изнемогали, обливаясь потом и буквально исчезая в перерыве между играми.
— Ты знаешь, золотко, что по-итальянски он называется il solletico? Это в точности совпадает с известным греческим словом, — говорил Клод или, возможно, Ипполит, кладя опытный палец на миндалинку, которая тотчас затвердевала.
Они занимались любовью по-мужски. Два эфеба, обезумевших от желания, со стонами сплетали конечности, больше не разбирая, где чей рот и чья роза дрожит в ожидании. Наконец, разбитые, со спутанными волосами, они откидывались навзничь, переводя дыхание.
— Ах, золотко, по-моему, ты сбился с пути, — со смехом говорил Клод или, возможно, Ипполит.
— А, по-моему, золотко, — отвечал другой, — тебя это вовсе не расстроило.
Они занимались любовью, как мужчина и женщина. Древний зверь о двух головах катался под эдемскими пальмами, Адам и Ева вновь обретали тяжелое богатство ила и корневые соки. Сливаясь в поцелуе, близнецы подолгу смотрели друг другу в глаза, и порой вспыхивал тот бирюзовый огонь — возрождалась древняя мечта алхимиков.
Они никогда не произносили слово «любовь», поскольку сами были любовью, которая походила на любовь ангелов и богов. То была нечеловеческая любовь. Дабы заслужить это имя, ей бы понадобилась печать страха и боли, боязнь потерять любимого, тоска разлуки. Ей бы понадобился удар кинжалом в сердце, когда человек еще успевает страдать.
Они проводили райские ночи, и если даже Ренод догадывалась об их секрете по смятым простыням, она не говорила никому ни слова. Наутро адельфы пересказывали одинаковые сны, в которых вновь обретали друг друга каждую ночь. От этих рассказов они получали тревожное наслаждение, а при воспоминании о пейзажах, где вместе блуждали, порой припоминали Мадлен Тейяк или голубку, изрешеченную хрустящими червями. Ведь адельфы догадывались, что если их свет, сосредоточенный на себе, вытесняет тьму, мрак тоже может вытеснить свет. Мадлен Тейяк была лишь задета крылом, но взмах этого крыла порой ощущается во сне. Однако близнецы никогда не развивали эту мысль и не думали о той пустоте, о небытии, когда-то упомянутом матерью, — о расставании, которое разлучит их навеки.
Их утренний подъем был настоящей церемонией. С самого начала Клод и Ипполит души не чаяли в украшениях — под стать тому помпейскому гермафродиту, которому бородатые служанки подносят зеркало. Поэтому каждый божий день к ним заходили торговки модными нарядами и безделушками, портные, сапожники, торговцы пухом и пером, купцы, приносившие ленты, веера, перчатки и брелоки. Каждое утро горбатый парикмахер причесывал адельфов: заплетал косички, собирал хвосты и шиньоны, делал прически а ля Грифтон, «под королевскую птицу», припудривал волосы или, наоборот, удалял пудру. В любой сезон не было недостатка в парчовых передниках, английских штанишках, камзолах на турецкий лад или на китовом усе, французских одеждах, юбках в мелкий цветочек, индийских платках, домашних халатах с золотистым лоском, больших и малых косынках. Зимой, когда близнецы ходили на Бьевр кататься на коньках, они обожали мягкую выдру, желтоватую рысь и несказанные ласки соболей, привезенных из России за баснословную цену. Летом возвращались вышитый батист, голландские или венецианские кружева, ночные чепчики с «волшебными кружевами» на иголке или аргентановой скрепке, шелковые жабо из Пюи и те, что назывались с «натянутой нитью». Туалет адельфов утопал в красках, баночках румян, щетках, мазях и коробочках с пудрой.
Этот торжествующий фетишизм и безудержный нарциссизм был самой сутью их бытия, основой небывалого сластолюбия. Братья обожали танцевать в своей комнате перед большими венецианскими зеркалами. Символ превосходил образец, а отражение — объект.
Жаждая восхищения, Клод и Ипполит выходили в свет и часто посещали салоны знати и откупщиков, где их появление вызывало невиданный восторг. Графиня де Сент-Эффруа, всегда очень просто одетая, полагая, что суетность доставляет удовольствие лишь немногим, уступала эту слабость своим детям. Однако, прощая их, она беспокоилась, как бы светские развлечения не повлекли за собой опасных открытий. Она знала, что за спиной уже судачат. Почему мадам де Сент-Эффруа не отправила сына в армию? Почему она не поместила дочь в монастырь или не выдала ее замуж? Почему, так давно овдовев, она не устраивает приемов и не появляется в свете? Что же касается брата с сестрой, насколько известно, у них нет ни любовницы, ни любовника. Здесь кроется какая-то тайна.
42
Сент-Эвремон, Шарль (1610–1703) — французский писатель. Скептик, атеист и вольнодумец. — Прим. перев.
43
Паре, Амбруаз (1517–1590) — французский хирург эпохи Возрождения. — Прим. перев.