Сумерки

Вторично поглядел Андрийко на друга с удивлением.

— Да! — продолжал тот. — Поставь высоко-высоко в душе слёзный памятник Офке, рядом с памятником отца. Пусть будут они твоими заступниками, а ты живой человек и живи по-человечески. Сам говоришь, что покойница целью жизни ставила счастье. Ищи же его, это счастье! Что его не было в Незвище, доказала тебе смерть. на земле не одни лишь увядшие цветы! Каждой весной из-под снега вырастают свежие…

Эта беседа переломила болезнь молодого человека. С того времени Андрийко словно переменился. Поначалу просто бродил по лесу, потом брал уже с собою лук и целыми днями охотился. Горностай нередко составлял ему компанию и каждый раз наталкивал его на новые мысли и придумывал новые развлечения.

Однако самую интересную забаву придумал Коструба, раздобыв у какого-то мужика ручного годовалого медведя. Необычайно сообразительный зверь жил в вечной войне с дворовыми собаками, от которых оборонялся дубиной. И вот однажды, когда любимица Андрия, Белка, ощенилась, медвежонок, улучив момент, схватил щенят вместе с охапкой сена, на котором они спали, и положил их среди голых прутьев на вербу, которая росла у частокола, а сам уселся рядом, следя за тем, чтобы они не упали. Собаки просто захлёбывались от лая, а Белка жалобно выла, садилась на задние лапы и «служила». Все усилия собак согнать медведя с вербы были тщетны, наконец они разбежались, и под деревом осталась лишь Белка. Она тихо скулила, словно молила у медведя прощения и обещала вечный мир. Спустя какое-то время Мишка, что-то ворча себе под нос, схватил щенков и положил их на прежнее место. С того времени война между ним и собаками прекратилась. Глядя на эту сцену, Андрийко впервые засмеялся.

Прибыв в начале весны из долгого путешествия с вестями о победе Свидригайла и его союзников, воевода очень обрадовался, увидев, что племянник стал живым и энергичным.

— Добро! — сказал он. — Наконец протрезвился; теперь всё пойдёт по-иному.

И в самом деле. В мае 1433 года все трое поехали за добром покойного боярина Василя Юрши в Руду.

— Не гоже мне, Андрийко, с тобою наедине разговаривать, не гоже и гулять в саду! — говорила Мартуся, серьёзно покачивая головой, увенчанной чёрными, как вороново крыло, волосами. — Не гоже и говорить «ты», потому что ты рыцарь с поясом и шпорами, а я уже девушка-боярышня.

— Это тебе, наверно, няня наговорила, — догадался Андрийко и засмеялся.

Маруся спокойно подтвердила его догадку, однако оба продолжали путь. Майское солнце заливало потоками света и тепла цветущий сад; пьянящие запахи неслись отовсюду; на ветвях заливались-щебетали птицы. Тянуло свежестью. Оба они шли по той же дорожке, как и тогда, весной 1430 года. Но теперь Юрше каждый дал бы лет двадцать пять, двадцать шесть, Мартуся же расцвела, стала красавицей и невольно привлекала взоры.

— Ты помнишь, Мартуся, — начал немного погодя Андрийко, — как ты мне, как раз на этом месте, рассказывала сказку про Змия Горыныча.

Девушка метнула на него взгляд из-под длинных ресниц.

— Я потом предостерегала тебя, но вижу, — и тут румянец зацвёл на её щеках, — вижу, что горе не обходило тебя стороной… было частым твоим гостем, даже на лице такое написано, что и прочитать не могу. Неужто ты не уберёгся Змия?

— Нет, не уберёгся, Мартуся. Я остерегался его, пока он не поклялся отречься от лжи, злобы, коварства, и тогда мы вместе принялись искать дорогу к счастью. Но, увы! Не суждено ему было оставаться со мной в паре! Он погиб, упал и, падая, ранил моё сердце. В душевных стремлениях я изверился душой, и пошли прахом светлые надежды. Вот почему и вспоминаю с такой грустью ту прекрасную, счастливую минуту, когда ты добрым словом и поцелуем провожала меня в широкий мир… Не так думалось-гадалось, как сложилось.

— Ах, ты ещё не забыл?! — воскликнула девушка и отвернулась. — Но ты, — продолжала она через минуту, — говоришь загадками, я не возьму в толк. Поняла лишь одно: ты захотел очеловечить Змия… У Змия, Андрийко, два пути — либо вражда, либо покаяние, иного выбора ему на белом свете нет. Он враг людей и веры; он либо грешник-злодей, либо отбывает покаяние, и кто с ним свяжется, платит кровью своего сердца.

— Эх! Не так думалось-гадалось, как сложилось! — повторил Андрийко.

Вдруг зазвучал её смех, будто кто-то рассыпал серебристый жемчуг по зелёной травке.

— Что ж! Видно, не так думал, как надо! — сказала она. — Но и передумать недодуманное штука невелика. — И её ясный взгляд встретился с грустными глазами Ан— дрийки. — И тогда, — закончила она, — тогда всё будет хорошо.

На бледных щеках Аидрийки зацвёл румянец.

— Мартуся, звёздочка! — воскликнул он, беря её за руку. — Спасибо тебе за утеху, знаю, что ты была когда— то рада облегчить мои страдания. Но, что делать? Мои страдания ни к чему не привели!

На лице Мартуси промелькнула досада или горечь.

— В том-то и беда, что с твоей догадкой только и горохе сидеть, — заметила она. — Чего тебе ещё надо? Ты снискал себе добрую славу, имя, получил рыцарский пояс, все тебя возносят до небес, няня меня уже не раз бранила за то, что больно горжусь своим витязем… ан всё пустое! Может, и я для тебя пустяк? Коли так, то будь здоров, и я уйду прочь! Не то ты мне обещал, уезжая…

Андрийко понял её только теперь.

Понял, смутился поначалу, потом разволновался. Измученная душа с новой силой рванулась к необычной девушке, а сердце забилось, стремясь к любви и счастью, правда, по-иному, не так, как там, в далёком Незвище. Там оно горело ярким пламенем, тут цвело лишь ярким цветком. Там неистовствовали бури, тут дул лёгкий майский ветерок, смешивая ароматы весны и пьяня сознание. Там Андрийко купался в огненном море чувственных наслаждений, тут упивался видом кристального, как слеза, счастливого, беспечного, полного любви будущего. Какое ему дело, что в мире сумрак? В глазах этой девушки зацвёл цветок счастья…

— Не сердись, Мартуся! Я не смею, не смел верить, что ты не забыла о том…

— Что когда-то думалось-гадалось, не так сложилось, потому что кому-то было невдомёк сложить его вместе, — смеясь, закончила девушка и вырвала руку из его пальцев. — Вечером договорим. Вон идёт отец!

И убежала.

На тропе появилось двое мужей в широких киреях — князь Нос и Михайло Юрша.

— Ты один? — спросил воевода.

— Нет… то есть да, один.

Воевода расхохотался.

— Впервые слышу, сынок, твоё враньё. А вот та, что в синей юбке, скрылась за кустами, может, какая русалка или какое наваждение?

— Хорошо же ты ведёшь себя, рыцарь! — рявкнул князь. — Три года носа не кажешь, а не успел приехать и уже за юбкой волочишься. Иное дело, коли было хожено да лажено, а то ведь всякое бывало и может статься.

Но на этот раз Андрийко быстро нашёлся. Сияв шапку, он стал перед стариком на колени и с покорным видом, как учил его когда-то Сташко, сложил на груди руки.

— Если твоя милость позволит, я охотно буду ходить да ладить…

Вечером жених и невеста встретились в саду, и на этот раз им никто не мешал. Перед ужином старики уже договорились о свадьбе, и Мартуся с Аидрием сидели рядом в красном углу. А когда старики остались одни, разговор тотчас зашёл о событиях, происходивших в это время на Руси, в Литве и Польше. Юрша, будучи воеводой великого князя, знал все подробности и охотно ими делился со старым сановитым сватом. Наконец, тяжело вздохнув, князь Иван заметил:

— Вспоминаю, как три года тому назад вели мы со слугами Андрия, Грицьком и Кострубой беседу о мужицкой свободе. Они были правы. Только простой люд когда-нибудь построит твердыню свободы и независимости. Оторванные от него князья, бояре и паны лишь тени, что идут за солнцем, и никогда им не изменить ни народного тела, ни его души. Зайдёт солнце, тени покроют весь мир, но не навеки! Позаботимся же о том, чтобы на рассвете не оказались и мы среди теней, которые разгонит солнце, а среди расцветающих с его появлением цветов.

XXXI

Великокняжеская междоусобица тянулась ещё восемь лет. И только в апреле 1440 года, когда при помощи Скобенка князья Чарторыйские убили Сигизмунда, борьба утихла. Множество льгот выторговали себе русские князья и бояре, но только для себя. Разорвать Кревскую унию не удалось ни русским, ни литовцам: им пришлось в конце концов отступить перед победным шествием чужестранцев, которые плотной стеной двигались на восток и стирали с лица земли не вышедшее из народа и не вросшее в народ боярство.