Сумерки

Скобенко побледнел и со страхом уставился в лицо красавицы, по которому то и дело мелькало выражение какой-то дьявольской жестокости. Но минуту спустя он наклонил голову и набычился, словно его ударил её взгляд.

— Не грозите, пани! Не присягал я служить своим панам и не беру греха на душу, покидая их. Вам же поклялся и буду честно служить и без угроз, если, конечно, вы не обманете меня… А тогда, — тут ясные глаза Скобенко стали страшными, как у лютого тигра, — тогда обманщика не защитят ни дружина, ни замки, ни мольбы, будь он раб, князь или сам король. Горе и вам, если обманете перевертня… И ты не думай, будто я не понимаю, что становлюсь перевертнем… Горе вам, повторяю, ибо моя месть настигнет лжеца, как гром среди ясного неба, как ядовитая змея, ужалившая во сне.

Какую-то минуту они меряли друг друга глазами, как бойцы перед боем, как два барышника, надувающие третьего, неопытного. Первой прервала молчание пани Офка.

— Ну хватит! — сказала она наконец топом приказа. — Верю тебе и хочу испытать твою честность. Вот тебе платок. Я зашью его, а ты отвезёшь каштеляну Зарембе в Перемышль, а потом разыщешь на Подолии князя Олександра Носа и передашь ему от меня, что я охотно поехала бы в Вильно, поскольку там на Антоколье есть дворик среди зелёного сада. Он уж смекнёт, что это значит. Ты меня понял?

— Конечно!

— Там ты получишь из моих рук обещанное вознаграждение: королевское или княжеское пожалование, ну и вот её.

И пани Офка указала рукой на покрасневшую девушку.

В небольшой угловой каморке замка, который высился среди озера, в наступающих сумерках короткого ноябрьского дня, находились двое мужей. Один, в длиннополой одежде князя римской церкви, с золотой цепью на шее, стоял у окна и смотрел на широкую гладь озера и чёрный девственный лес, обрамлявший разлогую местность до самого горизонта. Шишковатый череп и выразительные черты лица говорили о его уме и лукавстве. Однако в его облике не было заметно усталости, этой вечной спутницы учёных или аскетов, а подвижная мягкость мускулов лица свидетельствовала об умении скрывать свои мысли и чувства. И в самом деле! Это был канцлер польского престола епископ Збигнев Олесницкий, лукавство которого помогало исправлять все недочёты в великодержавных затеях короля или сената.

Другой старик с редкими седыми волосами, закутавшись в кожух, забрался в самый дальний угол, поближе к камину, где с треском полыхали сосновые брёвна. В его глубоко впавших зелёно-серых глазах стояли слёзы, время от времени они скатывались вдоль носа по жёлтым, как пергамент, впалым щекам. Его обвислые губы то и дело вытягивались, и тогда под ними исчезал гладко выбритый подбородок. Когда же он их поджимал, то казалось, у старика нет нижней челюсти. А тёмные пятна на висках, восковой лоб и глубокие морщины у глаз и у рта говорили о том, что смерть наложила уже на него свою печать. Сквозь эту маску, кроме старческого бессилия, проглядывал страх, тот ужас, что охватывает человека при приближении смерти. И этот ужас время от времени искажал черты старика, и тогда из горла вырывался тяжёлый стон. Стоявший у окна епископ оглядывался, и на его устах появлялась глумливая улыбка.

Вдруг одна из сосновых колод в камине треснула, и целый сноп искр осыпал глиняный пол. Тревожно вскрикнув, старик приподнялся с подушек. Из-под кожуха высунулась жёлтая костлявая рука и трижды прочертила в воздухе крёстное знамение.

— Араgе, араgе, satanus![2] — зашептал он беззубым ртом, и его тонкие губы задрожали. Олесницкий повернулся.

— Что прикажете, ваше величество? Прочитайте «Credo»[3], и все страхи сгинут за порогом ада, откуда они и пришли.

— Ах! — хрипло простонал Ягайло. — Этот дух не боится ваших молитв; это дух Кейстута, которого вы… топор вам в темя… посоветовали мне убить…

В эту минуту королю пришло в голову, что все души умерших язычников без разбору горят в пекле или же упырями бродят после смерти по земле… «…Неужто и Кейстут упырь?.. Впрочем, нет! Будь так, он, Ягайло, погиб бы первым, неумолимый враг высосал бы из него кровь… И всё же?..»

Король немного успокоился, но тревожная дрожь нет-нет и пробегала по его обессиленному телу.

— Откуда, ваше величество, вам пришла мысль о Кейстуте? — не скрывая своего неудовольствия, спросил канцлер. — Князя, правда, задушили в Троках, но ведь не его первого и не его последнего…

— Ах, ты не знаешь, что через отверстие этого камина, возле которого я сижу, слышен каждый стон, каждое слово, сказанное в комнате, где умирал дядя. Когда его душили, я сидел как раз здесь, у камина… И слышал его заклинания, угрозы, стоны и несколько раз хотел крикнуть приспешникам, чтобы оставили его в покое. И вот наконец Кейстут стал хрипеть и икать… но я не вымолвил ни слова. А теперь…

Щёки короля обвисли, изо рта потекла слюна, а руки затряслись, как в лихорадке.

— А теперь, — начал Збигнев, желая во что бы го ни стало вырвать короля из отупения и направить его мысли на что-то другое, — король-католик боится души язычника, убитого пятьдесят лет тому назад, и забывает, что экклезия — церковь…

Восковые щёки короля внезапно покрылись румянцем, впалые глаза вылезли из орбит и покраснели, кулаки сжались.

— Эх, экклезия! — закричал король, — какая там экклезия! Ваши польские штучки…

— Ваше величество стал польским королём благодаря этим штучкам и благодаря католической церкви!..

Гнев короля мигом утих.

— Вот до чего они меня довели! — пожаловался он, — до чего довели! Мне часто приходят на память древние князья начиная с Гедимина и Витеня. По их велению тоже лилась кровь… Но они проливали её как-то по-другому, не так, как я. Они боролись, брали жизнь силой, а я словно ворую её!.. На них не может пасть кара за гробом, за мои же поступки… бог…

— Святая римская церковь разрешила тебе все ресcatus[4]. За твоё спасение, Владислав, отвечаю я, твой исповедник…

Наступило молчание. Затравленный старик не успокаивался. Он думал о том, что слова архиепископа только слова, что никто не может отвечать за чужие поступки, за честь мужа… Ах, какая тут честь, после того как дважды менял веру?.. Ради чего же он, Ягайло, продал себя в вавилонский плен? За сокровища, за женскую красу?.. Нет! Польша была нищей по сравнению с Литвой и Русью и даже татарами, и далеко было облезлым, слабосильным, лживым и распущенным, ах, до чего распущенным шляхтянкам до кареглазых, полногрудых, сильных и пригожих русинок! Но не это, не это тревожило совесть Ягайла. Злой дух честолюбия вывел его на высокую гору и показал своё царство. Это честолюбие! Блеск, корона, скипетр, отряды закованных в броню витязей, преклоняющихся перед его величеством королём… западные города с высокими башнями, монастырями, аркадами… Это не литовские вековые девственные пущи, не жмудские болота, не степь… За эти болота, леса, степи продал себя Ягайло православному Якову, а за блеск короны, за мишуру западного величия он продал Якова католическому Владиславу.

И вдруг свежая, словно только что родившаяся в его теле струя крови заиграла в жилах старика. Быстрым движением он сбросил с плеч кожух и встал. На лице канцлера тоже мелькнуло удовольствие, он решил, что ему всё же удалось освободить короля от душевных сомнений и мук.

— Свидригайло не без причины запер нас здесь, — заговорил король, расхаживая мелкими шажками самовлюблённого человека. — Он знает, что это комната Сигизмунда, а может, и Бируты. Он хочет мне напомнить, что и меня может постичь судьба Кейстута. Но погоди, братец! Ты не знаешь ещё Ягайла!

— Не грозите, ваше королевское величество! — прошептал Збигнев. — Ведь там, в комнате, тоже слышно каждое слово!

Ягайло понизил голос и продолжал:

— Я хотел осуществить Кревско-Городольское соглашение и поддеть, как окуней на удочку, и Литву и Русь, убей их бог, но пришлось уступить, подобно тому как пришлось после Грюнвальда отдать Витовту Подолию и признать его независимость. Но теперь не времена Грюнвальда, а после Виленского договора все земли Витовта должны вернуться к Польше. Я признал Свидригайла князем.

2

Сгинь, сгинь, дьявол! (лат.)

3

Символ веры (лат.).

4

Грехи (лат.).