Картахена

– Не отдам, – сказал вдруг Аверичи совершенно трезвым голосом. – Кое-что изменилось. Теперь это мой талисман, козырная ставка, как ты сам выразился. Открывает кредит почище ключей от «бентли». Отыграюсь и верну тебе деньгами.

Мне вдруг захотелось увидеть лицо того, второго, уж не знаю почему. Приоткрыть дверь и выглянуть было опасно, от сидящего в кресле капитана меня отделяло метра два, не больше (и раскидистая пальма-трахикарпус в горшке). Нет, голос был точно его, Ли Сопры, мне приходилось слышать его раньше, капитан всегда говорит чересчур внятно, будто пытается со сцены докричаться до галерки.

– А если не отыграешься?

– Головой отвечаю, – сказал Аверичи, подумав.

– А на что мне твоя голова? – засмеялся старик – У тебя самого ничего нет, кроме договора об аренде. Отдать землю монахам, такое еще придумать надо было. Старая сука. Надеюсь, ты не слишком переплатил тому бретонцу.

После этих слов настало такое молчание, будто все звуки умерли. Мне страшно хотелось закашляться (так бывает на концерте – стоит пианисту замолкнуть, как все, кто хотел кашлять, принимаются за дело). Пришлось заткнуть себе рот концом шторы.

– Да уж, – сказал наконец Аверичи, – завещание Стефании оказалось плохой новостью. Ладно, договорились. Завтра я вызову нотариуса и перепишу на тебя четверть бизнеса.

– Половину, – быстро сказал старик.

Тут голос Аверичи снизился до шепота, и последнюю часть фразы мне разобрать не удалось. Полагаю, им стоило весь разговор вести шепотом, хозяину ли не знать, что в отеле всегда кто-нибудь да бродит по коридорам. Странно, что ему неизвестно о существовании чулана за полками, еще более странно, что он с такой готовностью уступает капитану четверть своего дела (вернее, моего дела). При этом он говорит ему «ты». Я вот никому не говорю «ты», даже если меня об этом просят.

– Повезло тебе, что успел подписать со старухой аренду, – засмеялся капитан, снова повышая голос. – Представляю, как взбесились монахи, когда узнали, что ничего не могут поменять в «Бриатико». Наверняка уже потирали руки, представляя, как снесут гнездо разврата с лица земли.

– Разврат у тебя в голове, – вяло заметил Аверичи. – У нас работают приличные девочки. Так ты берешь четверть или нет? Я и так слишком щедр, полагаю.

Капитан ничего не ответил, но встал и заходил по комнате. Кто он, черт бы его подрал, такой? Все, что мне было о нем известно, это история про арктические походы, а теперь выясняется, что они с Аверичи подельники, хотя конюх никакого капитана в письме не упоминал. Выходит, они вдвоем убили мою бабку и оставили нас с матерью без гроша. Сидят там, глушат коньяк и торгуются по поводу добычи, дребезжат голосами, как два провинциальных трагика.

– Нет, «Бриатико» мне не нужен, – сказал старик, усевшись теперь уже на стол: было слышно, как скрипнули ножки по паркету. – Сам возись. А мне подай то, что должен. На «Кристис» два года назад похожую вещь продали за четверть миллиона.

– А я предлагаю тебе четверть пакета, для спокойствия твоего рассудка, – холодно ответил Аверичи. – Завтра же подпишем.

– Половину. Налей мне еще коньяку. Есть в этом приюте хоть одна пепельница?

– В отеле не курят, – сказал Аверичи. – Ты эту сигару уже полчаса мусолишь.

– Еще скажи: в моем отеле не курят. – Капитан раздраженно повысил голос. – Здесь тебе ничего не принадлежит. Ты сам знаешь, что твое место в тюрьме. А ты расселся в кожаном кресле и строишь из себя владельца недвижимости.

– Это верно, – сказал Аверичи. – А твое место тогда где?

– Ладно, оставим это, – сказал капитан и закашлялся. Потом они молчали. Минут десять. Мне показалось, что они оба заснули, но тут послышалось звяканье бокалов.

– Пошли на террасу, – сказал Аверичи, – там можно курить. Табак состарил тебя раньше времени, посмотри на себя. Землистый, седой, хромой. Не пора ли бросать?

Старик почему-то засмеялся, дверь хлопнула, и стало тихо.

Петра

Сегодня я ночевала дома, мы с мамой сделали брушетту, открыли вино, и я попыталась рассказать ей о Садовнике. Забавно, что я пишу его прозвище по-разному: то с большой буквы, то с маленькой. Хотела бы я знать, от чего это зависит. Мое подсознание пытается что-то этим сказать? Я знаю, как его зовут, но имя мне не нравится. У нас в деревне так звали дурачка, юродивого, он вечно отирался на площади, строя рожи и шевеля кулаком в штанах.

Прошлым вечером у меня не было никаких процедур, я спустилась в бар, встала у входа, скрестила руки и приготовилась слушать музыку. Заходить туда обслуге не положено, но, если тихонько болтаться вокруг, никто ничего не скажет. Пианист уже сидел на своем вертящемся стуле и притворялся, что листает ноты. Он такой же пианист, как я процедурная медсестра. Этот секрет нас соединяет, зато другой разъединяет: я понятия не имею, кто он и почему он мне врет.

Он протянул руку к лампе, нажал кнопку и на секунду оказался в снопе света, будто под софитами. Лицо посветлело, а волосы вспыхнули соломенной легкой искрой. Я смотрела на него не отрываясь, пока он не отвернул абажур в сторону, и выглядела, наверное, как полная дура. Я могла поклясться, что уже видела его раньше!

Я помнила эту посадку головы, высокие скулы и даже вмятину на подбородке, похожую на след от чернильной ручки. Совершенно ясно, что я не могла его раньше видеть, может, он мне приснился? Он почувствовал мой взгляд и несколько раз повернул голову к дверям, хотя пальцы уверенно бегали по клавишам. Мишель Легран, Les Parapluies de Cherbourg.

Сегодня вечером мама спросила: он что же, из самого Лондона? Не знаю, задумалась я, а разве это важно? Мама пожала плечами и сказала, что в апреле в Траяно приедут английские дети – летний лагерь с изучением итальянского. Ее звали туда подработать, ненадолго, до начала мая. И она согласилась. В прошлом году в лагере неплохо платили, несколько женщин из деревни готовили им пасту и варили компоты в огромном котле. Приезжих будет человек двадцать, живут они в палатках на пляже, в двадцати минутах ходьбы от поместья.

– Может, твой англичанин захочет прийти туда и поговорить с ними на родном языке? – спросила мать. – Он ведь, наверное, скучает. Я бы скучала!

Мама чувствует себя лучше, она вымыла все окна и встретила меня на крыльце с гордой улыбкой; на ней была клетчатая рубашка Бри, которую она надела для уборки. Подходя к дому, я увидела мелькание знакомой ткани сквозь ветки олеандра и вся покрылась гусиной кожей, даже дышать перестала. Все отдала бы за то, чтобы из кустов вышел мой брат.

Раньше мама любила Бри, а меня просто терпела, наверное, я была слишком мелкой и капризной. Когда отец ушел, она приходила к брату и ложилась в его кровать поплакать, а в мою никогда не ложилась. Ему было девять, а мне пять. Потом мама заболела и перестала его любить. Но если я скажу ей, что он умер, она развалится на мелкие кусочки, это точно.

В тот день, когда я нашла у Риттера орудие убийства, заменить меня было некому, пришлось ждать до следующего утра. Я собралась идти в Аннунциату сразу после завтрака, боялась не застать комиссара на месте. Все утро вещи валились у меня из рук, разбился даже флакон с душистой солью – меня смущало то, что придется соврать полицейским, то есть в первый раз в жизни нарушить закон.

Но разве я могу рассказать им, что вчера обнаружила в нашем чулане кредитную карточку убитого Аверичи? Взялась перетряхивать зимние вещи, чтобы убрать их на сезон, засыпав в карманы вишневого табаку, и нашла золотую Визу в кармане пальто, которое мама давно не носила, но и выбросить никак не решалась. Зачем Бри ее оставил, ума не приложу, неужели надеялся подобрать пин-код? Или просто сверкнуть ей небрежно на танцах, потянув за краешек? Какое-то время я стояла в пахнущей сухим луком темноте, прижимая карточку к губам. Бедный мой братик, не смог расстаться с чужим, где-то существующим богатством. Найди этот кусок пластика кто-то другой, он мог бы оказаться прямой уликой, доказательством преступления. Впрочем, брату уже все равно. А я торопиться не стану. Хватит с них гарроты.