Кордон

негаданно. В тот день Николай Николаевич был раздражителен и зол. Он то молча ходил по своей половине, то вдруг садился за канцелярский стол и начинал быстро писать. Перечитав написанное, губернатор комкал бумагу, резко вставал и снова измерял шагами комнату. Супруга догадывалась о причине его раздражительности — виной тому была какая-то казенная бумага.

Накануне пришла из Санкт-Петербурга и Тулы почта. Николай Николаевич раскрыл большой конверт с толстыми сургучными печатями. Бегло пробежав глазами по строчкам, нахмурился, начал читать снова, медленно, вдумы-вась в написанное. На вопрос жены, что пишет деловая столица, ответил до обидного резко:

— В казенные вопросы прошу не вмешиваться!

Супруга сконфуженно и недоуменно уставилась на сердитого мужа: как его понимать? До этого всю почту просматривали вместе. Не было у губернатора секретов от жены. — И вдруг — словно отрезал. Оскорбительно такое слышать от мужа.

Видно так устроен человек, что не может долго носить боль в груди. Наступит момент, и он вынужден будет как-то разрядиться. У Николая Николаевича нервозное состояние вылилось в требование к жене непременно пояснить, что за новые друзья появились у нее во время длительного отсутствия мужа. Нет, это не была слепая ревность, когда человек, подверженный болезненному чувству, пылко развивает фантазию и бездоказательно обвиняет друга жизни в супружеской неверности. Тут наблюдалось нечто другое, но не менее тревожное.

— Я же тебе, Николя, все рассказывала, — ответила обескураженная таким требованием супруга. — Два раза была у Трубецких. Они сами за мной приезжали. С ними однажды навещала Волконских, у которых в то время гостили Якушкины. Все они, ты знаешь, из какого рода. Это очень милые и гостеприимные люди…

И Екатерина Николаевна не без восторга опять вспоминала проведенные вечера в гостях. Она там с удовольствием слушала фортепьянную музыку, с упоением исполненные старинные романсы, с воодушевлением продекламированные стихи.

— Музыка, романсы, вирши! — язвительно произнес Николай Николаевич. — Читали, разумеется, Пушкина, Лермонтова…

— Рылеева, Одоевского, Раевского, — спокойно до-

полнила супруга. — Очень хорошие стихи. Я кое-что даже переписала.

— Вон как! Покажи! — потребовал муж.

— Пожалуйста.

Прочитав рукописные листки, Муравьев приблизился к жене.

— Ты сама-то понимаешь, что это такое? — Лицо его было строгим. — Стихи Пушкина Чаадаеву нигде не напечатаны…

— Ну и что? — Супруга с вызовом уставилась на мужа. — Придет время, напечатают.

— Какая завидная прозорливость!

— Не насмешничай, — урезонила его супруга. — Талантливые, доходящие до глубины сердца сочинения никому не удастся спрятать.

— От кого?

— От людей, которых ныне эти стихи берут за душу.

— Вольнодумность! — выпалил Муравьев. — Такого Пушкина в России никогда не опубликуют. А стихи Одоевского, прямо скажем, крамольные! И ничего удивительного нет в том, что этот стихоплет оказался в Сибири. Его можно было сослать на каторгу только вот за эти строки:

— Откровенные стихи, — произнесла супруга и добавила — Но они, Николя, еще и правдивые, написаны от разума и души.

— Правдивые! — Муравьев грустно усмехнулся. — Ты забываешь, когда и в какой стране живешь. Это тебе не Франция, где равнодушно взирают на всякие вольнодумные сочинения.

Супруге слова мужа показались обидными и она ответила взаимным упреком:

— Но и свою невежественную Россию не хвали. Тут запрещают человеку думать так, как он хочет. Преследовать людей только за то, что уклад их мыслей не схож с другими — это чудовищно!

— Вот-вот-с! — подхватил Николай Николаевич. — Раньше ты так не высказывалась. Вольнодумству тебя научили новые друзья.

— Я им за такую науку благодарна, — не сдавалась супруга, все еще не понимая, почему мужа так встревожило ее знакомство с вполне приличными людьми. — Ты слепец, Николя! Народ твоей любимой России стонет от крепостного гнета. Твоя жалкая попытка что-то изменить в этом деле потерпела фиаско. Умных интеллигентных людей отправляют на каторгу и в ссылку: инакомыслящий — значит, преступник! А они своему народу просто-напросто хотят сносной жизни…

— Кого ты конкретно имеешь в виду? — настороженно спросил Николай Николаевич. — Может, Петрашевского? Я был недавно у него в тюрьме и пришел к выводу, что он психически ненормален.

— Я не верю, что Петрашевский был таким до Сибири, иначе его определили бы в дом для сумасшедших. Ты же лучше меня знаешь, какому эксперименту подвергли этого человека, прежде чем отправить в Сибирь. Его же вывели на публичную смертную казнь. Как эта «шутка» у вас называется, когда под бой барабанов на смертника направляют ружья, а потом казнь отменяют?

— Примерное расстреливание, — сухо пояснил Муравьев.

— У человека от страха могло ведь разорваться сердце.

— У таких не разрывается.

На это Екатерина Николаевна только всплеснула руками.

— А за что, разреши полюбопытствовать, — не могла угомониться супруга, — так травили, а потом убили Пушкина? Это же гений!

— Кстати, тебе известно, что Александра Сергеевича застрелил француз, — с сарказмом ответил Николай Николаевич.

— Обрусевший и огрубевший, как я, — вставила супруга. — Но ты в смерти Пушкина французов не обвиняй. Его затравили твои соотечественники и вложили в руку Дантеса пистолет… Ты, Николя, не знаешь своей любимой России.

Николай Николаевич удивленно вскинул брови:

— Интересно-с! А кто ее хорошо знает? Может, ты? Просвети, пожалуйста!

Женщина отрицательно покачала головой:

— Нет, Николя, не могу. И для меня она загадка. А вот Лермонтов ее знал. Он на себе испытал «пылкую любовь» своей отчизны, сосланный невесть за что на Кавказ.

— Прекрати! — оборвал муж. — Не забывай, чья ты жена. Надо быть разборчивее в выборе друзей. Ты подумала о супруге, о его престиже и карьере, когда согласилась идти в гости к ссыльным?

— Ничего предосудительного в своем поведении не вижу, — не унималась обиженная жена. — Ты хочешь обречь меня на полное одиночество? — Голос женщины задрожал. — Завез в свою каторжную Сибирь и намереваешься посадить в клетку, как канарейку? — Ее глаза повлажнели.

Мужчины нередко бывают бессильны против женских слез. Обескураженные плачем, слабостью и наивностью суждений обаятельных особ, они в таких случаях чаще отступают. Но у Муравьева на этот раз были основания стоять на своем.

— Читай! — Он резко протянул ей лощеный лист, извлеченный из большого конверта с сургучными печатями.

— «Милостивый государь Николай Николаевич! — прочитала она, шмыгая носом, — Ваши старания и усердная служба на благо России на посту Тульского губернатора у нас не вызывали сомнения…»

Супруга пожала плечиками,

— Не понимаю. Почему — Тульского? Неужели в Санкт-Петербурге забыли, что ты какой уж год служишь в этом «теплом» местечке?

— Не спеши удивляться, — сдержанно ответил Муравьев. — Столица ничего не забыла.

— «Однако, — продолжала читать вслух супруга, — Ваши действия на посту военного губернатора Восточной Сибири вызывают изумление…»

То, что Муравьева прочитала далее, ее покоробило:

«Нам доподлинно известно, что Вы, несмотря на личные указания государя, весьма лояльно относитесь к государственным преступникам, так называемым декабристам. Никакой работой их не обременяете, на нередкие сборища у Трубецких и Волконских не обращаете внимания. И если Вам нельзя отказать в осторожности, то Ваша супруга-француженка, урожденная де Ришмон, посещала семьи ссыльных неоднократно. Обращаем на это самое серьезнейшее внимание…»

Екатерина Николаевна беспомощно опустила руки. Наступила тишина. Отчетливо было слышно потрескивание раскаленных углей в камине.

— Николя, уедем отсюда, — тихо сказала супруга. — Совсем из России. Уедем во Францию…