Кордон

«Это каверзы Нессельроде, — невесело подумал Муравьев. — Только министр «нерусских дел» мог подсунуть царю такую бумагу…»

— А иностранцы неуемно бесчинствуют, — сказал Машин, беря инструкцию из рук губернатора.

Словно подтверждая слова начальника Камчатки, из трактира шумно вывалилась группа пьяных американских моряков. Не обращая внимания на генерала и капитана

I ранга, они прошли мимо, громко смеясь и размахивая руками. Навстречу шла женщина с корзиной на плече. Она посторонилась, уступая дорогу. Широкоплечий рыжий чдоровяк, сравнявшись с ней, резко нагнулся и выкинул руку вперед. Женщина взвизгнула и уронила корзину. Матросы захохотали, а рыжий поднял камушек и, повернув озорное лицо к ним, недоуменно пожал плечами: чеги, мол, она напугалась?

— Скоты! — вырвалось у Муравьева. — Да как они смеют так себя вести?! — Он вскинул строгие глаза на Машина. — Почему допускаете в своем порту такую разнузданность чужеземцев? С сего дня приказываю буянов и прочих бузотеров задерживать без разбору и сечь розгами, размоченными в соленом рассоле. Злостных нарушителей спокойствия отправляйте в околоток, сажайте в кутузку. Только так вы их сумеете утихомирить.

— Есть! — исполнительно ответил начальник Камчатки, заведомо зная, что распоряжение военного губернатора выполнить будет трудно. Ему живо представился недавний случай.

По приказу Машина солдаты связали двоих разбушевавшихся американских моряков. Те подняли истеричный крик. Им на помощь прибежал весь экипаж китобойного судна. Завязалась страшная драка. Иностранцы, несмотря на то, что их было больше, пустили в ход ножи, устроили беспорядочную стрельбу. Русские артиллеристы, не имея при себе стрелкового оружия, отбежали к батарее. Не окажись рядом с ними Машин, не вырви он из чьих-то рук факел, не подай команду «Отставить!», иностранцы были бы расстреляны из пушек… А потом? Потом того же капина 1 ранга Машина за превышение своей власти разжаловали бы в матросы и предали суду военного трибунала…

Пообещав губернатору поступить с иностранцами так, как тот распорядился, начальник Камчатки счел должным сообщить ему о повышенном интересе англичан к Северо-Востоку России. О том, что представители туманного Альбиона не однажды бывали в этих краях, Муравьев был в курсе дела. Пропала где-то полярная экспедиция Франклина, и английские корабли без чьего-либо разрешения начали искать соотечественников у русских северо-восточных берегов, побывали в Авачинской губе и не торопились ее покидать. Больше того, британцам захотелось искать пропавших полярников на суше Северо-Восточной Сибири. Они намеревались отправиться на собаках от устья Колымы в глубь материка, требовали, чтобы их желание безоговорочно удовлетворили. Николай I отказал англичанам в настоятельном требовании и напомнил им, что в Восточной Сибири уже побывали их соотечественники — «путешественник» Гиль и «географ-исследователь» Остен, которых пришлось выдворить из России за сбор отнюдь не научной информации.

В конце августа Муравьев покинул Петропавловск с намерением освободить Машина от должности начальника Камчатки и с пользой для дела назначить на его место другого человека, который обладает большим талантом гражданского администратора и военного руководителя. Такой на примете у него уже был.

1 сентября 1849 года в Аяне произошла неожиданная истреча генерал-губернатора с Геннадием Ивановичем Невельским. Капитан-лейтенант торжественно доложил:

— Исследование побережья Сахалина и лимана реки прошло успешно. Сахалин — остров! Устье Амура судо-ходно!

В неслыханное открытие трудно было поверить даже тогда, когда слова капитана дружно подтвердили члены экипажа «Байкал».

— Невероятно! Поздравляю! — Муравьев порывисто обнял Невельского.

Патриотов не могло не радовать новое отечественное открытие.

ПЕРЕПИСКА

Официальная бумага из Иркутска, которой Муравьев придавал особо важное значение адресовалась новому министру внутренних дел России J1. А. Перовскому. Придерживаясь установившегося бюрократического тона в обращении, губернатор выписал титулы и после слов «Милостивый государь» изложил будоражившие голову мысли:

«Со времени обладания Камчаткой мы не раз имели разрывы с Англией, но тогда никто не обращал внимания на этот полуостров и на Авачинскую губу. Может быть, найдутся и теперь лица в столице, которые будут ссылаться на прошедшее; найдутся другие, которые будут обнадеживать словами: «Пусть возьмут, мы после сухим путем отнимем». Ошибочно и несбыточно. Авачинскую губу, а с ней и Камчатку, непременно возьмут в первую руку и с самыми значительными силами, а пока мы успеем с величайшими усилиями и пожертвованиями провести в Камчатку сухим путем войска, до тех пор успеют воздвигнуть там укрепления (в Авачинской губе) и легко снабдить таким гарнизоном, который будет равняться всем тем силам, которые мы только провести можем, ибо надоб-

но три лета, чтобы провести войска сухим путем из Иркутска к Петропавловскому порту; три зимы, чтобы привезти артиллерию, и потребуется до 1000 рублей на продовольствие каждого человека».

Муравьев оторвался от бумаги, задумался.

«Я могу ошибиться о предмете мне не близко известном, — писал далее он, — то есть о политических отношениях с Англией в настоящее время. — Последние два слова Николай Николаевич подчеркнул. — Но может ли кто-нибудь поручиться, что разрыва не будет? Через год, три, пять, десять лет? В год я успею сделать что-нибудь, в пять — много, в десять — все, что нужно для Камчатки и прочего. Но надобно начать сейчас и не ожидать разрешений шесть месяцев…»

Когда чего-то ждешь, время тянется медленно. Долго шла из Иркутска до Санкт-Петербурга срочная почта. Еще дольше она не поступала в Иркутск. Муравьев, не дождавшись ответа, послал тому же Перовскому второе письмо:

«…Я много видел портов в России и Европе, но ничего подобного Авачинской губы не встречал; Англии стоит сделать умышленно двухнедельный разрыв с Россией, чтобы завладеть ею и потом заключить мир, но Авачинской губы она нам не отдаст…»

Получив послания от Муравьева, министр внутренних дел не поспешил с ответом. Во-первых, Перовскому показалось, что адресовать такое письмо следовало бы тому, кто ведает внешней политикой, Карлу Вильгельмовичу Нессельроде; во-вторых, не усугубляет ли военный губернатор Восточной Сибири предполагаемую угрозу; ну и, в-третьих, даже он, министр внутренних дел, такой сложный вопрос, как укрепление дальневосточных берегов страны, решить самостоятельно не может. О серьезном послании Муравьева необходимо доложить самому государю. Но это только легко подумать — «доложить». К докладу надо обстоятельно подготовиться. Монарх ведь непременно спросит мнение по этому поводу и министра внутренних дел. Его надо иметь и обоснованно высказать.

Перовский понимал, что если он встанет на сторону Муравьева и благополучно пройдет беседа с царем, все равно вопрос военного губернатора не будет решен быстро. Когда дело касается взаимоотношений стран, чьей-то угрозы, государь считает уместным узнать мнение Нессельроде. Приобретение же вооружения, любое строительство новых объектов потребует денежные затраты, и тут царь

обязательно посоветуется с министром финансов. От того, как выскажется Егор Францевич Канкрин, будет зависеть судьба обороны России. «Нет денег, — скажет финансовый бог страны. — Казна нужна для других, более полезных, дел». И — точка. Доказывал же он царю, что содержать гужевой транспорт в России выгоднее, чем строить железные дороги, и единственную чугунку от Санкт-Петербурга до Москвы государственный казначей считает ошибкой века… Мало ли кому взбредет в голову написать в высокие кабинеты! Надо все обдумать, взвесить, обсудить…

Муравьев писал, Санкт-Петербург молчал. Прошли долгие месяцы. И вот, проделав большие тысячи трудных верст, прибыла на перекладных в Иркутск долгожданная почта. Николай Николаевич осторожно, не без внутренней тревоги, вскрыл ножницами большой пакет с сургучными печатями. В нем надежда, чаяния военного губернатора, судьба далекой окраины России.