Принц и танцовщица

В этом какая-то особенная аристократическая наследственность скарабеев. От коронованных и знатных покойников они переходили к живым людям такой же благородной расы и древней изысканной породы. Переходили после того, как пять-шесть тысяч лет бледнели, перекрашиваясь, и становились жуткими, мистическими в потемках гранитного саркофага.

Династии великих империй, разметавшихся в нескольких частях света, обладали скарабеями. И больше всего их было у турецкого султана Абдул-Гамида. Но у Амелии, этой королевы маленькой экзотической Дистрии с пятимиллионным населением, оказалось вдвое больше скарабеев, чем у Абдул-Гамида. Овдовев, Амелия подарила колье молодой царствующей королеве Петронелле, супруге своего сына. И так переходило оно из поколения в поколение. И если б принц Язон женился, колье из скарабеев украсило бы шею той, которая сидела бы вместе с ним на троне Атланов.

Но все это еще далеко не конец. Это лишь только начало. Можно сказать, что колье из скарабеев, если и не прямо повлекло за собою революцию в Дистрии, то, во всяком случае, явилось далеко не последним поводом, ускорило ее, дав толчок.

9. ЩЕЛЧОК ПО НОСУ

Медею Фанарет как артистку, исполняющую, главным образом, восточные танцы, знали хорошо и в Старом, и в Новом Свете. В несколько лет она создала себе мировое имя. Но никто не знал, не мог ничего сказать об ее происхождении. Откуда она? В какой среде воспитывалась? Из какой семьи? Об этом было много предположений, догадок, но опять-таки ничего определенного.

Называли ее креолкой с Мартиники, называли чуть ли не персиянкой, и хотя Медея Фанарет, пожалуй, не была ни той, ни другой, но все же смугло-матовая, с большими огненными глазами, скорее походила на креолку, чем на персиянку. И тело у нее было такое же смугло-матовое, почти бронзовое, если бы оно было немного темнее.

Свои выступления Медея Фанарет обставляла весьма эффектно. И надо отдать справедливость, это ей удавалось. Яркие восточные декорации. Отдаленные звуки гонга. Полумрак на сцене. Силуэты двух неподвижных рабынь возле двух гигантских, дымящихся благовонных курильниц. И на этом фоне появлялась гибкая, прекрасно сложенная, полунагая танцовщица. Более чем полунагая. Весь наряд ее заключался в украшениях из металла и цветных камней в виде головного убора и прикрытия для бедер и для груди.

Было ли подлинное искусство в танцах Медеи Фанарет? Было, несомненно было, но поклонники и поклонницы сходили с ума больше от общего настроения и дивных пластических форм танцовщицы и умения владеть ими, чем от ее «искусства».

Не ограничиваясь большими европейскими столицами, модными курортами, как Биарриц, Остенда, Монте-Карло, Медея, разрываемая на части желающим заработать «на ней» импресарио, гастролировала и в маленьких столицах маленьких королевств и республик.

Так очутилась она и в Веоле, скромной столице Дистрии.

Дирекция королевского театра отказалась уступить под ее гастроли свою сцену, заявив ее импресарио, что танцы госпожи Фанарет несерьезны и более подходят для кафе-шантана или варьете. Но так как ни кафе-шантана, ни варьете не было в патриархальной Веоле, то наскоро приспособили лучший и обширнейший из местных кинематографов.

Наследный принц находился в это время в Веоле. Ему очень хотелось посмотреть и самое Фанарет, и ее танцы. Он читал и слышал о Медее, видел ее портреты, но самое Медею не видел. Это было случайность, так как по обыкновению часть года он всегда проводил за границей.

Возник вопрос — вопрос этикета: как быть? Принцу неудобно появиться в кинематографе, но выход был найден. Язон вместе со своим адъютантом, оба в штатском платье, незаметно прошли в закрытую ложу. А рядом в открытой ложе сидел Адольф Мекси, один из богатейших банкиров и дельцов не только в Дистрии, но и во всей Европе. В годы великой войны Мекси нажил колоссальные средства на поставках в армию, причем он снабжал не только Францию, Россию, Англию, но и враждебные им Германию, Австрию и Турцию.

Адольфу Мекси было тогда лет сорок, а в его мясистом, широком, бритом лице было что-то бульдожье, бульдог в пенсне. Да и в жизни Мекси представлял собою человеческую разновидность бульдога, бравшего все мертвой хваткой. Все, начиная с удовольствий и кончая материальными благами. Это был жестокий, холодный хищник, готовый шагать через трупы, если это вело ближе к намеченной цели. И фигура Мекси — под стать его бульдожьей физиономии — коренастая, крепкая, с короткой шеей и короткими ногами.

Между этими двумя ложами, закрытой и открытой, началось соперничество… Мекси велел заготовить в кулисах цветной магазин в миниатюре. Около двадцати корзин всевозможных оттенков, величин и форм. Какая-то цветочная оргия. Тут же вертелся большеголовый человек со шрамом, в неизменной светло-сиреневой визитке и в таком же сиреневом цилиндре.

Перед поднятием занавеса Медея Фанарет, уже одетая, вернее, раздетая для своего номера, с густым ярким гримом на лице, подчеркивающая им ее «восточность», накинув легкий шелковый пеньюар, вышла сделать предварительный смотр цветочным подношениям. У каждой корзины карточка, и на каждой карточке: «Адольф Мекси», «Адольф Мекси» и так без конца. Правильнее, до самого конца.

Человек со шрамом, убедившись, что это произвело впечатление на артистку, улучив момент, расшаркался, сняв свой «водевильный» цилиндр:

— Госпожа Фанарет позволит представиться: Церини, Ансельмо Церини.

Это ничего не сказало Медее, и, окинув полупрезрительным, полунедоумевающим взглядом этого провинциального щеголя, она ответила ему небрежным кивком головы, который одинаково мог сойти и за поклон, и за нечто переводимое так: «Нельзя ли меня оставить в покое?»

Другой на месте Церини, без сомнения, приуныл бы, но он не принадлежал к числу унывающих. Он тотчас же нашелся:

— Мой патрон — Адольф Мекси, великий ценитель искусства. Это по его поручению я озаботился, чтобы знаменитая Медея Фанарет была встречена подобающим образом, — и он широким жестом указал на стоявшие несколькими рядами корзины.

После этого Медея отнеслась к Церини с некоторым вниманием.

Никогда не следует пренебрегать секретарем человека, ворочающего миллионами. Это она знала по опыту. А Церини, становясь уже смелее, продолжал:

— Мой многоуважаемый патрон дал мне весьма лестное поручение просить вас, госпожаФанарет, о том, чтобы вы были так любезны украсить своим присутствием маленький интимный ужин, который он сегодня дает в вашу честь в своем роскошном палаццо…

Фанарет поняла: надо держать фасон. Пусть этот Мекси богат, пусть у него роскошный дворец, но, однако, пусть же не думает он, что ее так легко прельстить ужином.

А Церини полузаискивающе, полунахально улыбался в ожидании ответа, несомненно благоприятного. Но в данном случае он ошибся.

Ответ был таков:

— Меня несколько удивляет самоуверенность господина, господина Метакси.

— Мекси, — со священным ужасом поправил Церини.

— Пусть будет Мекси. Как же так? Не будучи мне представленным, не заручившись моим согласием, он уже зовет гостей на ужин в мою честь. Это, это даже не самоуверенность, а нахальство…

Церини больше уже не улыбался. Он так покраснел, что на его щеке шрам стал багровым.

— Но, глубокоуважаемая госпожа Фанарет, это же невозможно. Что же будет? Это же страшный удар для моего патрона…

— Это уже как вам угодно. Ваш патрон получит вполне заслуженный урок…

И с этими словами Фаварет, сделав насмешливый реверанс, впорхнула в свою уборную.

Церини остался в глупейшем положении. Что он скажет своему патрону? И, как ни оттягивал человек со шрамом неприятный момент, делать нечего, надо идти в ложу с докладом, за который ему, конечно, влетит… Мекси обозлится, а в такие минуты он не стесняется выражениях.

Не успела Фанарет очутиться в своей крохотной, насыщенной косметиками, духами и запахом ее тела уборной, постучали в дверь…

10. ВЫСОЧАЙШЕЕ ВНИМАНИЕ

Надо ли пояснять: Медею Фанарет во всех ее артистических турне, путешествиях и поездках сопровождала ее собственная горничная. Фанарет была слишком яркой «звездой», чтобы во время гастролей своих прибегать к помощи какой-нибудь случайной прислуги. В течение уже нескольких лет бессменной горничной при Медее состояла немолодая, некрасивая, костистая и черная испанка Мария. Взгляд ее черных глаз на худом бледно-синеватом лице нельзя было никак назвать ни приветливым, ни добрым, хотя, может быть, в глубине души Мария была и приветливой, и доброй. Может быть, почем знать? Говорят же: чужая душа — потемки.