Страница 50 из 72
Просьбы повторяются. Сухотин дает 15000 рублей. Трактир расцветает. Сухотин начинает играть в карты. Трактир трактиром, но и Анфиске ни с того ни с сего потребовались кольца с бриллиантами и персидская шаль с кисточками. И Коняха уже присмотрел себе в немецком магазине часы с брелоками и соболий халат, вечерний.
Оленька отсылает все свои драгоценности Анфиске. Месяц все счастливы, и каждый по-своему.
И вот, в конце концов известному в Петербурге трактирщику Коняхину потребовалась карета. И шесть английских лошадей. Анфиса побежала к Оленьке: в последний раз! покупай карету и — простимся! Оленька осатанела, она швыряет в Анфиску щипцы для завивки волос. Тут же и Сухотин. Он совсем проигрался, он пьян, он обнищал. Он бьет Анфиску кулаком по морде и выбивает у нее передний зуб. Анфиска огорчается и идет в спальню Маркела Тимофеевича, который еще совсем-совсем ничего не знает, а только спит в спальне и любит свою жену и своего друга Сухотина. Анфиска повторяет просьбу про карету. Маркел Тимофеевич обалдевает (ведь он все проспал и не в курсе всех предыдущих просьб). Анфиска все рассказывает и обижается, что ей прежде не отказывали, а теперь — еще и бьют. Маркел Тимофеевич ласково разговаривает с Анфиской, сочувствует ее стесненным обстоятельствам, целует ее в здоровенные губы, гладит ее по черноволосой башке, потом нежно берет ее голову в обе свои ладони, зажимает ее между своих колен, задирает подол и — более часа! — хлещет Анфиску кавалерийской плетью!
Анфиска не плачет. Хозяин устал, вспотел, он как большая, несчастная птица после дождя, у него тяжелое дыхание, 65 лет, астма. Он отпускает Анфиску. Анфиска оправляет бархатную юбку, усмехается мстительно и просит Маркела Тимофеевича прочитать в таком случае вот эти две-три незначительные записочки. Еще не отдышавшись по-настоящему, Маркел Тимофеевич несколько раз читает записочки, знакомый почерк. Так и не отдышавшись, Маркел Тимофеевич скоропостижно скончался на 65-м году жизни и счастья.
Записочки писала Оленька. Она писала Сухотину когда-то, а передавала Анфиска. Но она и передавала и припрятывала. По записочкам выясняется: еще до свадьбы с Маркелом Тимофеевичем Оленька была любовницей Сухотина. После свадьбы ничего не изменилось, все осталось так, как было. Все четверо детей — от Сухотина. Маркел Тимофеевич, оказывается, имел к счастью приблизительное отношение. На Сухотина впоследствии донес Коняхин, и разорившегося миллионера приписали к заговору Хрущевых — Гурьевых и сослали. Оказалось, что у Сухотина есть брат, поручик лейб-гвардии конного полка. Сослали и брата.
«Съестной трактир город Лейпциг» расцветает.
Там собирается богема: поэты и полицейские из Тайной канцелярии, философы русского Просвещения и фавориты императрицы, барабанщики Шлиссельбургского гарнизона и адъютанты ее императорского величества.
Там бушует капрал Гаврила Державин. Он еще беспомощен и безвестен как поэт, но хорош и хорошо известен как шулер. Он сидит за ломберным столиком. Он выигрывает тысячи золотых монет, и взбешенные офицеры и генералы допытываются, как это ему удается: махинации Державина невидимы и блестящи. Генералы допытываются — капрал Державин отмалчивается. Они пьяны — он не пьет ни капли, только уносит тысячи золотых монет.
Там лихорадочный прапорщик Новиков. Он остроумен, он ядовит, он декламирует полицейским Тайной канцелярии Вольтера и еще черт знает что, а они его боятся, он не только начинающий писатель, но и великолепный фехтовальщик. Новикову двадцать лет.
Там вельможа-пенсионер, фельдмаршал Миних, полководец восьми русских императоров, со студенистыми немецкими бакенбардами, он курит лучший в мире табак, «сюперфин-кнастер», он сидит в матросской куртке, в шароварах, в деревянных башмаках и рассказывает в завесу табачного дыма — сам себе: какая мерзость и мразь ваша современная действительность, как его любили бабы, как он шел к Екатерине I, никому не кланялся, посмотрит на солнце и кивнет, как собаке, какому-нибудь временщику Меншикову, — вот и весь юбилей! Какая у него, Миниха, была трость из слоновой кости, на трости золотой набалдашник, похожий по форме на голову царя Соломона. Бабы его любили (не Соломона, а Миниха), бабы его уж так любили, — вот основа основ. Императрица Анна Иоанновна пала к его ногам, как спелая слива. Правительница Анна Леопольдовна смотрела на него, как рысь, — влюбленно. Бутылка коньяка для него была — как наперсток амброзии. Хлебнет бутылку, сожрет лимон — и все бабы у его ног, и что нам, нибелунгам, Семилетняя война! Хватай баб за жабры и радуйся, мальчик мой. Как он скакал на колесницах! Стоит на колеснице во весь рост, в России — эллинский праздник! А он стоит и смотрит на ипподром, как Фаэтон. Светло-зеленый сюртук, лацканы — красные, обшлага — такие же, шпага и молодое лицо! А на ипподроме одни бабы, все — императрицы, все — принцессы! А сейчас? О время!
Там девкам приносят сидр из яблок и фаянсовые блюдца…
— Что я теперь имею? — кричит фельдмаршал с болью. — Вместо баб — оранжереи с померанцевыми, лимонными и лавровыми деревьями!
Там капралы курят табак и запивают пивом.
Говорят капралы, адъютанты, фавориты и барабанщики:
— Что сказала матушка? Слушайте. Не тряси пепел в винегрет, ты, барбаросса!
— Эй, девка, чего ты машешь всеми ногами!
— Перед вами гений. Снимите шляпу, капустница!
— Если ты гений, так почему скрывал раньше?
— Она читает в очках, притом с увеличительными стеклами. Ну и смех! Уже столько лет, а читает в очках.
— Ум хорошо, два лучше, а три с ума сведут.
— Ну и морда у моей вакханки!
— Петербург!
— Я и говорю, мы — Петербург. Москва — столица бездельников и холуев!
— Что ты там сказал про Москву, сын человеческий? Повтори — и не нужно будет никакой дуэли. Смерть на месте!
— Смерть — смертный грех.
— Не трогай мою сестру, она — моя сестра, и у нас есть мать.
— А у меня что — нет матери? Я что — сирота, что ли?
— Это не я сказал про Москву. Это слова ее императорского величества — Екатерины Второй.
— Блеф — твоя Вторая!
— Эй-эй! Не попади к Панину, сын человеческий!
— Солдат — это Россия!
— Дурак! Россия — это солдат!
— Мама, я еще вернусь в твой домик!
— Семь «червей»! Все «черви» — мои!
— Вист!
— Все «черви» — твои, и сам ты не человек — а червяк, мой мальчик!
— Отдай мне всех червей — я отнесу их матушке государыне нашей, пусть половит рыбку в мутной водице!
— Что Генрих Четвертый, Наваррский, говорил французам? Он говорил вот что: «Монсеньоры! Вы — французы, неприятель — перед вами!» Вспышка патриотизма. Что генерал Цитен говорил немцам? Он стоял перед немецкими дивизиями с хорошо причесанными седеющими волосами и говорил вот что: «Солдаты и офицеры! Сегодня у нас генеральное сраженье, следовательно — что? Следовательно, все должно идти как по маслу». Рассудительно! А как победили мы Берлин? Кто крикнул «За бога, за царя, за святую Русь?» Кто крикнул? Мы — не знаем. Все без памяти бросились на врага, и — победа! Вот это клич!
— За бога мать тоже можно крикнуть.
— Молодец, и это — клич!
— Дадите вы мне, в конце концов, сказать слова Екатерины?
— Давай. Уймитесь, этот словарь хочет сказать слова!
— Вот что сказала императрица: «Дворянство с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими место, где главным их занятием является безделье и праздность».
— Ха-ха-ха! Вот так уха!
— А еще что она сказала, не помнишь? Я помню: «В России всегда было много тиранов, потому что народ по природе своей бездеятелен, а также много доносчиков, и все их любят».
— Эй-эй! Не цитируй стерву!
— Мама, я еще вернусь в наш домик!
— Не пей вино, дитя, от вина слепнут!
— Пас!
— Чепуха! Я пью, пью, четырнадцать лет пью — и не ослеп.
— А ты попей месяц подряд, потом выверни карманы — и ничегошеньки не увидишь!
— Никита Иванович Панин!
—. . . . . . . . . .
— Что я слышу? Я слышу — тишину, и все встают!