Последний рубеж

Наверно, есть такие времена, когда о прошлом меньше всего хочется вспоминать. Живут настоящим, думают о будущем во всякое время, но когда идешь в ногу с бурным своим веком — с революцией, и захвачен этим, то просто даже странно закапываться в далекое прошлое и предаваться воспоминаниям. Вот эту мысль Катя и высказывала Орлику на прогулке, и он, конечно, соглашался — как же, еще бы, на черта закапываться да вспоминать, надо вперед смотреть, а про одну пару сапог на двоих просто так, по случаю на память пришло, и ничего особенного тут нет. Господи, до революции кто только не ходил без сапог, так что те, кто имел хоть одну пару на двоих, вполне могли бы считать себя счастливыми.

— Сколько нас? — спросил Орлик.

— Кого?

— Народу… В России.

Катя постаралась припомнить — где-то в каком-то календаре ей попадались данные о численности населения России. Кажется, сто шестьдесят миллионов. Эту цифру Катя и назвала Орлику.

— Видишь, — сказал он задумчиво. — Вот и представь, сколько придется пар сапог и всякой обуви изготовить после этой войны для народу. Скорее надо с Врангелем кончить и с этим Пилсудским еще!.. — Он вдруг спросил опять: — Катя, а сколько еще до зимы?

— Да ты что? — захохотала она. — Еще только май, а он уже зиму видит!

Орлик шутил, но и не шутил, и это с ним часто бывало: за шуткой лежало что-то серьезное, а серьезное он сопровождал шуткой. Вот, остановившись, он стал загибать пальцы правой руки и невнятной скороговоркой считать:

— Май, потом июнь-июль-август-сентябрь-октябрь… Эге, гляди, опять зима!

Катя, все посмеиваясь, прошла вперед.

И тут зорким глазам Орлика стало заметно, что у Кати на правой ноге в чулке пониже икры видна дырочка.

Он и крикнул ей:

— Катя, у тебя там дырочка!

— Где? — обернулась она в недоумении.

— В чулке. И белая-белая кожа твоя видна.

— Не выдумывай, — проговорила она.

Катя очень конфузилась, когда у нее оказывалась незастегнутой пуговка на груди или обнаруживался какой-нибудь другой непорядок в одежде. Зная стеснительность Кати, Орлику не следовало так прямо огорошивать ее криком о дырочке в чулке да еще показывать пальцем при посторонней теплушечной публике, а он, дьявол, как раз так и поступил. И с Катей тут произошел чуть не смертный испуг. Увидев дырочку, эта серьезная, начитанная девушка, только что так здорово рассуждавшая об особенностях революционного времени, дико вскрикнула, будто с ней случилось что-то ужасное, и стремительно понеслась к своей теплушке. Там у нее были в запасе сапожки. Скоро она в них и вышла на перрон.

…Был в пути еще эпизод такой. Пришла какая-то самозванная делегация собирать деньги на «подношение» для паровозной и поездной бригады. Катя хотела дать что-то из своих денег, а Орлик воспротивился и обругал делегацию за то, что она потакает взяточничеству.

— Вы этот шахер-махер бросьте! — кричал он. — Нас обязаны везти и пускай везут. Фон-бароны какие нашлись!..

И тут Катя после долгого перерыва взялась за дневник и записала:

«Что сделаешь с милым моим Орликом? Все такой же неугомонный, прямой, честный до крайности. Вот взял да все выложил, все, все… Теперь мы храним тетрадь как зеницу ока, а когда вернемся, придется держать ее в сундуке под замком. По словам Орлика, у его мамы в Каховке есть хороший старинный сундук, кованный железом. Так и сделаем».

История с чулком имела одно неожиданное последствие для Кати. Она, как можно заметить, склонна была немного романтизировать своего дружка и видела в нем такие качества, каких, быть может, другой, с более трезвым восприятием окружающего мира, не увидел бы. Пожалуй, придется признать, что Орлик был жестковат по натуре. И вот пример: когда Катя из-за дырочки в чулке в таком смятении убежала в теплушку и занялась там срочной штопкой, Орлик уж похохотал, потешился над своей подружкой. Он хотел еще в дневник записать про случай, но Катя не дала ему это сделать и спрятала тетрадь.

— Эх ты, красная девица! — журил ее Орлик. — Нет, все-таки ты интеллигентка!

Катя не обиделась, ей и самой было не по себе из-за этой истории с дырочкой: действительно, какой пустяк, а она так себя повела.

— Я понимаю, это глупо, — говорила Катя в смущении. — Особенно, конечно, это кажется смешным тебе, при службе в кавалерии. Но и я всего и всякого насмотрелась на фронте, не думай.

Подробности своей службы в кавалерии Орлик предпочитал не рассказывать, а чуткая Катя понимала, что не должна и расспрашивать. Даже историю того, как Орлик попал в кавалеристы, Катя узнала во всей полноте лишь из его записей в дневнике. Неожиданным последствием, о котором мы упомянули, было вот что.

«Я решила дать себе урок мужества, — записала Катя в тетрадь вскоре после случая с чулком, — и последую примеру Орлика. Ну ладно, пусть, раскроюсь тут и я хоть чуточку. Да, нечего скрывать — я люблю, люблю человека, который этого даже не знает. И не узнает скорее всего потому, что я никогда не решусь признаться в своем чувстве.

Но люблю, люблю очень, так люблю, что рада и одной лишь мысли, что он есть, существует и честно служит революции. И хотя, как я уже давно понимаю, любовь сильна и страшна своим эгоизмом, несмотря ни на что, я, честное слово, нахожу великое утешение в чудесных стихах Пушкина: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». Так мог написать не только гениальный поэт, но и настоящий рыцарь.

А мне хочется быть хоть в какой-то мере настоящей женщиной. Громко сказано, да?

Я, наверно, зачеркну эту запись, но пока воздержусь».

Орлик, прочитав запись Кати, покряхтел, пошмыгал носом и после тяжкого вздоха сделал свою запись:

«Катенька, не вычеркивай, хотя могут сказать: а какое это имеет великое значение для истории и нашего общего дела? Имеет, я считаю, потому что мы люди, а не какие-то там бездушные существа. Что в человеке есть хорошего, то и есть великое, и пускай знают, какие мы были…»

— Ты серьезно? — спросила Катя, пробежав глазами эту запись Орлика.

— Вполне, — ответил он.

— Так смотри, больше не смейся.

— Ну что ты, когда это я смеюсь? Я никогда не смеюсь. Над чем смеяться-то?..

И все. Больше никаких особых приключений в пути не случилось, если не считать того, что ждало наших героев при подъезде к Москве. Но об этом мы еще расскажем. Эшелон пока все тащится и тащится. Свет зари, блеск полудня, синева вечера сменялись одно за другим. Проплывали мимо сожженные станции, и это был след прошлогодних боев с деникинской армией, пытавшейся дойти до Москвы. Попадались вырубленные у дороги рощи, и это означало, что сами пассажиры поездов вырубили эти рощи на дрова для паровоза, чтобы доехать до цели.

Дело уже шло к июню, а в тех местах, мимо которых теперь катил эшелон, поля только кое-где начинали колоситься. Весна тут припоздала, и даже сейчас преобладали холодные ветры. Подумать только, а в Таврии, теперь уже оставшейся далеко позади, солнце палит вовсю и вот-вот начнут убирать хлеба.

На пристанционных базарчиках уже ничего нельзя было купить, зато все чаще на остановках наведывались в теплушки агитаторы и беседчики по текущим и международным вопросам. Измученному гибельной ездой населению теплушек объясняли, что да как происходит на свете. В Англии Ллойд-Джордж мутит, во Франции — Клемансо, и это по их наущению вторглись на Украину войска шляхетской Польши. Царская Россия была вся в долгах у Франции, вот теперь плати ей, Франции, долги. Как бы не так! Царь брал, пускай с царя и спрашивают. А Советская Россия платить не будет. И полякам ее не одолеть, на Западном фронте уже сейчас все идет к перелому. Так говорили агитаторы, а у самих — это заметно было — в глазах светился голодный блеск.

По ночам — черт возьми, вот уже и июнь начался! — пассажиров теплушек донимал холод, и Орлик был не совсем вправе называть свою подругу «мерзлячкой» за то, что по ночам она зябла под своей шинелькой. С заходом солнца сразу давало себя чувствовать: тут уже не юг.