Последний рубеж

— Да, друг мой, я знаю, что творится в вашей России, — говорил комиссар Врангелю, спускаясь с ним в командирский салон. — И тем более радует даже один ваш бравый вид. Значит, не все потеряно, если в русском генералитете еще есть такие!

«Кажется, я пересолил», — подумал Врангель с досадой.

Солдатская прямолинейность, — он знал за собою такую слабость.

Де Робек тем временем продолжал:

— Анархия, полный развал, разброд — вот что такое сегодня великая еще вчера Россия. И виноваты в этом — простите за откровенность — ваши генералы. То есть не ваши, конечно, а те, которыми окружил себя господин Деникин. Пьяный разгул, дикие зверства, недопустимая разболтанность. Мне докладывали почти анекдоты. Но час пробил. Ваш милый Деникин уходит в небытие!

— Ясно, — произнес Врангель, и сердце у него бешено забилось.

Впрочем, может, и не бешено, кто его знает. Нелегко писать о генералах. Тем более о тех, которых ты и в глаза не видел. Но есть факты, и по ним судишь.

— Сейчас мы с вами побеседуем по важному делу, — сказал де Робек. — Я рад буду сообщить вашему превосходительству приятную новость. Но сначала попрошу вас позавтракать со мной, сэр.

— Ясно, — повторил Врангель, стараясь унять охватившую его дрожь.

Опять мы бы тут не брались ручаться за абсолютную точность в передаче чувств генерала. Врангель слыл боевым генералом, закаленным и опытным, а такие умеют держать себя в руках. Но никто не станет отрицать, что и генералы, подобные ему, тоже кое-что чувствуют.

— Ну, если вам заранее все ясно, — с милой улыбкой сказал де Робек, — то это значительно облегчает мою задачу. Мы сговоримся, я уверен.

Любое слово, сказанное верховным комиссаром, имело значение, такие люди ничего не говорят зря. И вот, спрашивается, зачем он, больше дипломат, чем генерал, напрямую рубанул «мы сговоримся»? Бестактно. Врангелю не понравилось. Похоже, де Робек подлаживался под характер своего русского гостя, играл в прямоту, даже в прямолинейность, полагая, очевидно, что так и надо себя вести, когда имеешь дело с русскими. «Ну, да бог с ним», — подумал Врангель. И к моменту, когда де Робек ввел его в свой салон, успел уже подавить в себе и обиду, и дрожь, и сердцебиение. Волевой человек все-таки.

Мы не хотели бы впадать в предвзятость, описывая эту встречу. История есть история, и люди есть люди. Ничего лишнего никому не надо приписывать, о ком бы ни шла речь. И, желая оставаться объективным, скажем: оба друг друга стоили — и Врангель и де Робек.

Обоих судьба приговорила сыграть определенную роль в истории, и они играли каждый по-своему, творя зло, но думая, что делают что-то хорошее. И, делая это, хитрили, волновались и любыми средствами стремились к цели. Со всем этим неизбежно встречаешься, когда вызываешь из прошлого духи людей, которых принято считать историческими личностями.

Вот они сидят, завтракают и толкуют знаете о чем? О лотосах, о том, что, к сожалению, мало уже на земле мест, где растет лотос.

— Удивительный цветок, не правда ли? — говорил де Робек. — В Древнем Египте из лотоса добывали самые чудодейственные лекарства. И знаете, я где-то, помню, читал, что у вас в Сибири сохранились озера, где еще водится лотос.

— Сибирь — богатый край, — кивал Врангель.

— О, удивительный край! — подхватывал де Робек. — А знаете, что хотел бы я сделать, когда у вас все благополучно закончится? Походить с рюкзаком за спиной по предгорьям Сихотэ-Алиня. Влечет меня к себе, представьте, ваш Дальний Восток.

Через открытые иллюминаторы, чуть колыша шелковые занавески, льет снаружи мягкий оранжевый свет солнца. Тихо в салоне, уютно, культурно, пахнет духами, как в женском будуаре. Врангель предпочел бы видеть иное на военном корабле, но в чужой монастырь, известно, со своим уставом не ходи. Запад! Эта изнеженность когда-нибудь погубит его. Не без злорадного чувства Врангель подумал, что и Запад постигнет когда-нибудь такая же участь, какая постигла Россию, то есть и там в роковой час все зашатается, затрещит и рухнет.

И пусть никого не удивит, что эта мысль принесла Врангелю в то утро какое-то сладостное патриотическое удовлетворение. Ко всему, что было связано с патриотизмом, барон проявлял прямо-таки болезненную чувствительность. Он старался показывать себя во всем не просто истинно русским, а таким, который еще больше патриот, чем те, в ком нет ни капли чужой крови.

А де Робек все говорил о Сибири и Дальнем Востоке и не скрывал, что восхищен не только красотами, но и богатствами недр России.

— Знаете что? — говорил де Робек. — После вашей победы я хотел бы в какой-нибудь ближайший год вместе с вами побродить по тем краям. Договорились? Вдвоем!

«И чего тебе, дьяволу, там надо?» — с затаенной неприязнью думал Врангель и не удержался, сказал:

— Я полагал, что вас, англичан, больше интересует Кавказ. — Он чуть не выпалил: «Баку, нефть», но это было бы слишком.

В общем, за малым исключением, барон вел себя за столом достаточно выдержанно и прилично. Все оказанные ему знаки внимания он принимал со сдержанной признательностью, в которой давало себя чувствовать хорошее воспитание, но и самоуверенность человека, сознающего, что в нем нуждаются, и знающего цену себе и… своей России. И надо правду сказать, ведя беседу с де Робеком, барон не таил от себя, что, конечно, особую силу и значимость придает ему в глазах де Робека именно последнее, то есть цена России, где водятся и лотосы, и нефть, и уголь, и золото, и многое другое.

«Но я не барышник, я солдат», — говорил себе Врангель, и все же ему в эти минуты казалось выгодным для него обстоятельством, что для де Робека цена России много значит. Не имело смысла упускать момент, к которому он, Врангель, казалось, шел всю жизнь.

В самом деле, что привело русского генерала на борт «Аякса» и как вообще очутился он в Константинополе?

…Когда имеешь дело с историческим фактом, хочется знать, как же было на самом деле. Обратимся поэтому к свидетельствам лиц, непосредственно причастных к тому, о чем мы тут рассказываем. Как бы они по-своему ни освещали события, правда пробьется наружу.

И тут нам должны помочь собственные мемуары Врангеля. Он писал их уже после гражданской войны и многое утаил. Все же стоит и к ним обратиться и кое-что привести.

Мемуары барона обширны, и в них описан весь его жизненный путь. Парады, смотры, война, война, война. Сражения — сначала на фронтах первой мировой войны против австро-германских войск, награды и повышения по службе, хотя приходилось больше отступать, чем наступать. Потом, после грандиозного переворота всей жизни в России и превращения ее в красную Советскую Республику, опять сражения, но уже не с немцами или австрийцами, а со своими же, с русскими солдатами, носящими красноармейские звезды на шапках.

В армии Деникина он командовал конной дивизией, конным корпусом, дошел до поста командующего кавказской и затем — «добровольческой» армией и в период наибольших успехов белой армии, когда она рвалась к Москве, прославился умелыми маневрами при взятии Царицына. Прославился еще Врангель своей непокорностью и строптивостью, за что в конце концов впал в немилость у Деникина, был отстранен от службы и особым предписанием выдворен в Константинополь из пределов Крыма, где власть Деникина, «правителя и главнокомандующего вооруженными силами России», в эти апрельские дни еще сохранялась. Да, к весне 1920 года у Деникина оставалось мало территории, один Крым, зато генералов и других офицерских чинов всякого рода хватало — остатки битых белых армий сгрудились здесь, и что будет с ними дальше, не знал никто. Одно было ясно: на место Деникина, проигравшего всю кампанию борьбы с красными, должен прийти кто-то другой.

Кто же? Колчак, Юденич, Корнилов — все успели уже уйти в небытие. Кто же, чья железная рука сейчас подхватит белое знамя и понесет вперед?

Железная рука…

Растерянные политики, поддерживавшие до сих пор Деникина, по словам одного из них, наиболее ярых и матерых, зажгли «Диогенов фонарь» и стали «искать человека». Выражение это принадлежит Шульгину, которому меньше всего подобала роль Диогена. Но пока люди имеют власть и силу — а Шульгин до революции и при Деникине был столпом старой власти, — они сами о себе бог весть что думают и пишут.