Страница 35 из 130
Демьян вихрем пробегает последние двадцать — тридцать шагов и, прежде чем над ближайшей воронкой проходит пулеметная очередь, кубарем скатывается в новое пристанище.
Теперь до своих совсем близко.
Из окопа доносится встревоженный голос:
— Эй! Землячок! Жив еще? — и добавляет ворчливо: — И какого черта тебя под дождем носит! Сподники замочишь!
4
Демьян подползает к краю воронки и сердито кричит:
— Сволочи! Почему нас не поддержали? Где ваша совесть? Патронов хотя бы подбросили! Хотя бы санитаров подослали!
Новый разрыв прекращает разговор; Демьян приникает к земле, при этом он снова слышит шуршание письма и, едва утихает свист осколков, опять подает голос:
— Эй ты! Смешливый! Кинь закурить! Махорка у нас вся вышла…
Через минуту в воронку падает ком земли: до окопа двадцать шагов, и перебросить не так уж трудно. Земля облепила патрон, заткнутый листиком лопуха. Демьян выколупывает лопушок ногтем и высыпает махорку на ладонь. Вот черти! Не догадались газеткой заткнуть! Махра есть, а из чего цигарку свернуть?
Он вспоминает о письме и достает его из кармана. Правда, письмо еще не читано… Прочесть бы, а тогда уж свернуть… Демьян осторожно отрывает уголок конверта — так, чтобы не разорвать письмо; сворачивает из этого лоскутка «ножку» и высыпает в нее махорку, бережно, стараясь не обронить и крошки. Затем достает из кармана огниво, кремень и фитиль из обрывка бикфордова шнура: здесь, в огне мирового пожара, Демьян собирается прикурить тем же способом, каким прикуривали деды и прадеды. Однако закурить он не успевает: чуткое ухо улавливает, что пулеметный веер отодвинулся в сторону, и Демьян мигом выпрыгивает из воронки. Одним духом — с цигаркой в зубах, с кремнем и огнивом в руках — он перемахивает последний десяток шагов и перекатывается через бруствер в окоп.
Он сваливается на голову какому–то солдату.
— Молодчина! — одобряет солдат. — Махру не раструсил!.. Это я тебе бросил, — добавляет солдат, и его следует понимать так: не забудь, если придется попросить и у тебя…
Демьян садится на корточки в тесной траншее, высекает огонь и старательно, чтобы цигарка разгорелась равномерно, со всех сторон, прикуривает от бикфордова шнура. С наслаждением затянувшись раз и другой, он аккуратно прячет огниво и только после этого сурово спрашивает, поднимаясь:
— Где поручик? У вас или у себя, на третьей?
— На третьей. Много полегло там у вас?
Демьян не отвечает и, пригнувшись, — окоп неглубокий, и пули посвистывают, врезаясь в бруствер, — бежит по траншее.
Поручик, барон Нольде, сидит перед лазом в свой блиндаж. Ногами он уперся в одну стенку траншеи, плечами прислонился к другой, двумя руками держит перед глазами книгу, и глаза его быстро перебегают со строки на строку. Он поглощен чтением. Он читает роман Арцыбашева «Санин». В эту минуту он как раз дошел до того места, где этот молодчага Санин очень эффектно раздевает шестнадцатилетнюю гимназисточку. Поручик Нольде сейчас далеко от фронта — в роскошной холостяцкой квартире светского льва — и потому не обращает никакого внимания на солдата, выросшего перед ним как из–под земли.
— Ваше сиятельство, — сердито говорит Демьян, — разрешите доложить?
Специальным приказом номер один сиятельство давно упразднено в армии, но солдаты трудно привыкают к новой форме обращения.
Поручик Нольде неохотно отрывается от страницы: Санин уже снял юбчонку и как раз начал расстегивать розовый лифчик, расшитый брюссельскими кружевами, — и поднимает на солдата рассеянный, недовольный взгляд:
— Ну, что тебе?
Теперь и офицер к солдату должен обращаться на «вы» — это тоже декретировано Временным правительством, — но офицеры привыкают с трудом, да и солдаты на «ты» не обижаются.
— Ах, это ты… кажется, Нечипорук? — флегматически произносит поручик, убедившись что перед ним, словно выходец с того света, стоит солдат из роты, которая вот уже двенадцать часов лежит под огнем. — Ну, что там? Как?
— Двадцать убитых и тридцать раненых! — Со злостью рапортует Демьян. — Почему же не поддержали нас, ваше сиятельство?! — почти выкрикивает он с болью и возмущением. — Почему вторая и третья не вышли, как договорено? Сукины сыны!..
Поручик пожимает плечами:
— Приказа не было.
— Ваше сиятельство! — уже вопит Демьян. — Это же подлость! Люди погибнут! И герман в атаку может ударить!.. Нужно артиллерию запросить! Звоните в полк, ваше сиятельство! Или разрешите, я сам в штадив побегу!..
Поручик Нольде снова пожимает плечами, — привязался же этот оголтелый солдат: где это видано, чтобы в дивизии докладывал рядовой? Эта идиотская революция все перепутала…
— Беги, валяй, — индифферентно соглашается он. — Катай, если ног не жалко. Тебя там только и ждут.
Демьян срывается с места и бежит мимо солдат, приткнувшихся где попало в тесном окопе.
А поручик Нольде, в третий раз пожав плечами возвращается к раскрытым страницам: лифчик расстегнут, обнажена молодая, тугая девичья грудь…
Демьян бежит и шлет проклятия — в бога, в министра Тома и даже в самую революцию! Продали солдатскую жизнь! Сухомлиновы! Мясоедовы! Сволочи! Правду говорит прапорщик Дзевалтовский: штыки нужно повернуть против своих генералов…
5
Поручик Нольде дочитал до того места, где у Арцыбашева пошли одни многоточия, и сердито захлопнул книгу. Всегда в этих книгах так: на самом интересном месте — точки и точки… Раздосадованный, он смотрит в спину солдату, который бежит как сумасшедший, пока тот не скрывается за коленом траншеи. К чему ерепениться? Из–за чего тарарам? «Все на свете ерунда, и любовь — игрушка; все на свете чепуха, а война — петрушка…»
Поручик Нольде был едва ли не единственным из кадровых офицеров корпуса, который, проведя на войне три года, оставался все в том же чине. Согласно табели о рангах, ему бы уже давно надлежало быть полковником. Но этому мешали два разжалования, из–за которых приходилось начинать все сначала, добывая все те же погоны поручика. Это, знаете ли, не всякий сумеет! Первый раз сорвали погоны за растление малолетней. Второй раз — не уплатил карточного долга, да еще и съездил по физиономии паршивого корнета — черт, не повезло — князя Оболенского! Снова сорвали погоны и снова в дисциплинарку. И вот теперь, только третью звездочку нацепили — здрacьтe вам, — революция; говорят, скоро и вовсе чины будут упразднены.
Ну и наплевать! Поручик Нольде плюет на всё. Он не верит ни в сон, ни в чох, ни в чины, ни в ордена. Не верит ни в войну, ни в мир. Ни в победу, ни в поражение. Ни в революцию, ни в контрреволюцию. Даже в то, что он барон, Нольде тоже не верит. Папаша, конечно, был бароном: об этом поручик Нольде сам читал соответствующие бумаги с гербами. Но с тех пор как поручик помнит свет, его папахен был старой развалиной. Что же, поручика аист подбросил мамаше под кочан капусты? Видно, любезная мамахен вильнула хвостиком где–нибудь под кустом и произвела поручика Нольде на свет божий от какого–нибудь: заезжего гусара, а то и от собственного форейтора… И правильно! Браво, мамуля! Что есть на свете? Баба, шустовский коньяк три звездочки, шмендефер с крапленой колодой карт — вот и все! А остальное —миф, блеф, фокус–покус, черная магия! Все! Хотя бы и эта война — сначала «за веру, царя и отечество», а теперь — здрасте вам! — за свободу и революцию!
Правда, сама по себе война не вызывала у поручика Нольде каких–либо принципиальных возражений. Война — это было даже здорово! Разве в мирное время все так позволено, как на войне? Девушки в захваченном вражеском городе; партнеры — фраеры, безусые прапоры, вчерашние гимназисты, которым все равно жить на свете — как подсчитали большие статистики — только сорок восемь окопных часов. Выходит, им сам бог велел все подъемные, экипировочные и двойное фронтовое содержание за три месяца вперед проигрывать за один, последний в жизни вечер… В мирное время такого никогда не может быть… Единственное, что омрачало жизнь поручику барону Нольде, так это то, что в окопах не было ванны с горячей водой. А жизнь без ванны с горячей водой после изрядной выпивки поручик барон Нольде презирал.