Страница 35 из 79
В те редкие минуты жизни, когда он задумывался о себе, о своем характере, эта его постоянная готовность лезть на рожон не нравилась ему. Он спрашивал себя, не есть ли она проявление особого рода трусости — страха страха. Но времени для таких раздумий обычно не хватало, и он по-прежнему инстинктивно тянулся выбирать тот путь, на котором опасность блестела ярче всего. По крайней мере в счетах с самим собой здесь отпадали подозрения в мелкости, корысти, слабости, равнодушии. Он испытывал даже некоторое облегчение, когда эта путеводная звезда упрощала ему выбор. Поэтому, вернувшись к своим эскадронам, он немедленно засел за составление предложений о капитуляции, отправил их с барабанщиком и двумя солдатами к замку, а сам уселся обедать.
Ему подали жареную баранину и в ответ на строгий взгляд поспешно объяснили, что это дар местных жителей. Крестьяне были настолько изумлены появлением вооруженных людей, которые никого не грабили, что не знали, чем выразить свою благодарность. Бочонок сидра лично от себя прислал мэр городка.
Лилберн и Сексби потягивали сидр, стараясь не смотреть в сторону замка, не прислушиваться, говорить о постороннем. Один за другим зашли несколько солдат с одинаково смущенным выражением лица и просили одного и того же — денег в счет жалованья, которое, как обычно, было недоплачено за много месяцев. Последние пять шиллингов Лилберн отдал вместе с кошельком, приказав просителю предупредить остальных, чтоб больше не совались. Поголовная честность солдат на войне обходилась недешево. Жара все сгущалась и делала ожидание невыносимым. Оно словно скручивалось в груди болезненно напряженным жгутом, срасталось с плотью сердечной; ощущение тянущейся боли осталось там даже после того, как часа два спустя со стороны замка раздался звук трубы и появились два всадника — парламентеры.
Лилберн вышел им навстречу, стукнул подбородком о грудь:
— Джентльмены! Не знаю, огорчит вас это или обрадует, но командующий пожелал переговорить с вами лично. Если вы не против, мы отправимся тотчас же.
Те поклонились с некоторой растерянностью, старший буркнул что-то об удовольствии выразить свое почтение графу Манчестеру.
— Лошадей! — распоряжался Лилберн. — Командовать остается капитан первого эскадрона. Посты сменять каждые четыре часа. Сексби, подберите конвой. Двадцать человек.
Сексби попробовал намекнуть, что они справились бы и вдвоем, что если для пышности, то вполне хватило бы и пятерых, но Лилберн с такой непонятной яростью закричал: «Двадцать! И ни одним меньше!», что Сексби обиженно насупился и потом всю дорогу до Донкастера ехал молча и в стороне. Лилберн время от времени косился в его сторону, но тоже молчал. Не мог же он на самом деле сознаться, что число «двадцать» мелькнуло в его уме лишь потому, что он представил себе двор дома, занимаемого Манчестером, и машинально прикинул, сколько человек могут въехать и разместиться в нем без труда, чтобы стать свидетелями того, что там произойдет. Да, это так — ему всегда было нужно, чтобы люди знали. Кроме того, у него не было уверенности, что он сумеет еще раз вынести насмешливую презрительность свитской толпы, окажись он перед ней в одиночку.
Они уже различали занавески в окнах окраинных домов, когда на дороге показалась кучка всадников, скакавших им навстречу.
— Эге, да это сам старина Нол! — крикнул кто-то из солдат.
Взвизгнули выхваченные из ножен палаши, дружный приветственный крик разорвал воздух, как салют.
Кромвель подъехал вплотную, прижался конем, придвинул совсем близко красно-пропеченное лицо.
— Ну что там у вас? Мне донесли об утренней стычке с графом. Говорят, он пускал камни в мой огород? А это что за парочка? Пленные?
— Парламентеры.
— Из Тикхилл-кастла? О, раны господни! Значит, вы решились?.. — Он ухватил Лилберна за плечо и несколько раз встряхнул с такой страстью, что чуть не вырвал из седла. — Какая пилюля его сиятельству! Я знал, знал, что не ошибусь в вас.
Он жестом приказал остальным ехать поодаль и, развернувшись, пустил коня бок о бок с лилберновским. Тихо беседуя, они въехали рядом на улицы городка.
— Друг мой, — говорил Кромвель, — я восхищен вашим мужеством, но, умоляю, сдержите себя теперь, не реагируйте ни на какие оскорбления, как бы граф ни бесился. Я буду рядом и вмешаюсь при первом удобном случае.
— Хорошо, я постараюсь. Хотя согласитесь, генерал, от всего этого можно сойти с ума. Мыслимое ли дело — воевать, когда собственный командующий все время хватает тебя за руки. И кто? Человек, с которого до сих пор не снято обвинение в государственной измене. Он, видимо, уже забыл, как король пытался расправиться с ним два года назад.
— Я сам не могу понять, что с ним стряслось. Знаете, что он сказал мне недавно? «Мы можем победить девяносто девять раз, но король все равно останется королем и всегда найдет себе новую армию. Стоит же нам потерпеть хоть одно поражение, и все мы превратимся в бунтовщиков и изменников, которых ждет виселица».
— Интересно, о чем же он думал, берясь за оружие?
— То же самое я спросил у него — он только пожал плечами. Кроме того, его капелланы, его шотландцы, его друзья пресвитериане поют ему в оба уха о разложении армии сектантами, которых Кромвель собрал со всей Англии. Так или иначе — он растерян, испуган, он дрожит за свои лавры победителя под Марстон-Муром, он опасается своих больше, чем противника…
— …боится победить короля…
— …да, и, может быть, поэтому ни за что не хочет двинуться из пределов восточных графств. Однако для такой пассивности нужны какие-то предлоги. Парламент и «Комитет обоих королевств»[28] потребуют объяснений. Чего же лучше — вражеские гарнизоны, засевшие всюду в неприступных замках. Мы не можем тронуться с места, оставив такую угрозу за спиной.
— И в это время является наглец, утверждающий, что неприступные замки готовы сдаваться.
— …И хочет, чтобы его встретили с распростертыми объятиями.
Нет, на объятия Лилберн не рассчитывал. Но хотя бы надменная вежливость, хотя бы тень смущения, пусть спрятанная за насмешкой, за высокомерием. Казалось, они все успели обсудить и предусмотреть, проезжая по тихим вечерним улочкам, и все же к тому, что их ждало, они не были готовы.
— Я вас повешу! Бандит, проходимец! Кто командует армией — я или вы?! Стража, арестовать! Военно-полевой суд… завтра же!.. На первом суку!..
Лилберн настолько был изумлен переменой, происшедшей в этом всегда изящном, любезном и выдержанном вельможе, что поначалу не чувствовал ничего, кроме сострадательной брезгливости. Хорошо еще, что парламентеров и конвой они оставили на улице. Казалось, Манчестер в своей неумелой ярости хотел уподобиться кому-то очень грозному, но за сумятицей его криков, жестов и поз проступал капрал, разносящий новобранца. Потом смысл выкрикиваемых угроз и оскорблений стал доходить до Лилберна, он увидел перед собой брызжущий рот, выпуклые по-восточному глаза и не мог понять, Манчестер ли приблизился к нему вплотную, или он сам бессознательно двинулся на него, чтобы заставить замолчать. В это время тяжелая рука отодвинула его назад, и Кромвель стал между ними.
— Милорд! Парламентеры роялистов в двух шагах отсюда. Они могут слышать каждое слово.
— Это вы, вы наполняете армию такими смутьянами! — кинулся к нему Манчестер. — За вашей спиной они безнаказанно творят что им вздумается. Они богохульствуют, они позорят дело парламента, они…
— Милорд, вы не можете арестовать человека за то, что он исполнил прямой приказ командира — мой приказ.
— Я отменил ваш приказ!
— Те кто слышал ваши слова, не смогут подтвердить этого. Вы обещали повесить подполковника Лилберна, если Тикхилл-кастл не сдастся. Но парламентеры у ворот и готовы принять ваши условия.
— Мое главное условие, чтобы ваши люди научились наконец дисциплине. Чтобы они прекратили богохульствовать. Чтобы безграмотные солдаты не смели проповедовать и толковать священное Писание. Чтобы были запрещены изъявления радости по поводу поражений пресвитерианских генералов. Чтобы приказы главнокомандующего…
28
«Комитет обоих королевств» — орган исполнительной власти Долгого парламента.