Ледяной смех

Неподалеку от себя Настенька увидела женщину с непокрытой седой головой. Она стояла, скрестив руки на груди, и походила на статую, высеченную из серого гранита. Женщина смотрела вдаль, а там, на шершавой от легкого волнения поверхности реки, шевелился половик серебристого лунного отражения, протянувшийся через Тавду с берега на берег.

Напряженность в застывшей фигуре женщины невольно заставила Настеньку задуматься, почему женщина так пристально смотрит вдаль и чего ждет от встречи с далью?

Она, не отрывая взгляда от женщины, спускалась с обрыва по крутой песчаной тропке. Туфли с хрустом погружались в сухой песок с мелкой галькой, осыпавшейся с шорохами от ее шагов.

Сойдя с обрыва, Настенька, обернувшись, снова увидела женщину.

Над Настенькой прошелестели крылья ночной птицы, упавшей в кусты. Вдали, у самой воды, горел костер. Его пламя то ярко взметалось ввысь красными лоскутами, то зарывалось в густом дыму, рассыпая каскады искр.

Мирный, одинокий костер в лунной ночи заставил Настеньку разворошить в памяти такое недавнее прошлое. Родилась за год до начала нового века. Она помнила все, что осталось позади, но не знала, что будет с ней впереди, после того как она расстанется с этим полюбившимся ей очарованием природы на берегах Тавды, реки, которой она даже не учила в географии, но сознавала, что теперь запомнит ее имя на всю жизнь.

Одинокий костер среди суровой лесной мудрости природы помог памяти отдать мыслям всю таившуюся в ней сокровенность девичьей жизни.

Настенька провела радостное детство в блистательном Санкт-Петербурге. Дочь адмирала Балтийского флота. Видела блеск царских балов и парадов. Пережила войну, запомнив ее по пахнущим лекарствами палатам госпиталей со стонами раненых. Потом Февральская революция. Внезапная смерть обожаемой матери. Тревога за судьбу отца и брата. Отъезд из столицы в псковское поместье. Известие, что брат, морской офицер, остался на флоте с большевиками. Новый переезд на Урал, где у покойной матери были наследственные золотые прииски.

И наконец, берег лесной пустынной Тавды. Здесь, возле Настеньки, молчаливый, хмурый отец, ее жених — слепой морской офицер, женой которого она станет в Омске, и старый матрос Егорыч с седой, холеной бородой.

Настенька шла по кромке мокрого песка. Услышав кашель, остановилась. Из кустов вышел молодой офицер. Подойдя к ней, отдал честь и спросил:

— Как это, сударыня, не боитесь ночью бродить по берегу?

В офицере Настенька узнала того, кто три дня назад помогал ей переносить вещи с просеки в помещение пакгауза. Сейчас он был пьян и хмуро ощупывал ее тяжелым взглядом.

— Разрешите быть вашим спутником?

— Мне хочется побыть одной. Извините.

— Вежливо отказываетесь от моего общества? Но я буду вас сопровождать. Не подходящее дело для одинокой девушки ночные прогулки.

Настенька пошла вперед, офицер, нагнав ее, шел рядом.

— Должен признать, что вы чертовски красивы.

Офицер сделал попытку взять ее под руку, но Настенька, прижав локоть, ускорила шаг.

Так, молча, они поравнялись с костром. Над костром, на рогульке, висели два котелка. Около огня сидели три солдата. Двое пили чай из жестяных кружек, третий — курил. На его плечи была накинута шинель, на коленях лежала винтовка.

Появление Настеньки с офицером не заставило солдат изменить свое занятие, они безразлично проводили их взглядами, а куривший громко сказал то ли товарищам, то ли Настеньке с офицером:

— Ветерок-то ноне с доброй студеностью.

Впереди виднелась березовая рощица, разлохмаченная и шелестящая листвой под порывами ветра. Упорное молчание Настеньки заставило офицера снова задать ей вопрос.

— Неужели вам со мной скучно?

Настенька подняла голову, ей стало не по себе от его настойчивой хмурости. Она промолчала.

Они вошли в рощицу. Облака прикрыли луну, и все потонуло в мглистости. Настенька почувствовала, как руки офицера легли на ее плечи, сжав их, потянули ее к себе. Ее грудь уперлась в грудь офицера, лицо окатывало горячее дыхание пьяного. Настенька закричала, оттолкнула от себя офицера и, выбежав из рощицы, побежала к костру. С неба снова лился сероватый свет. Облака открыли луну.

Солдаты у костра, встав, смотрели на бежавшую в их сторону девушку. Один из них, с винтовкой в руках, поспешил ей навстречу.

Растерявшись перед новой опасностью, Настенька быстро сняла с пальца кольцо.

— Возьмите! Больше у меня ничего нет!

Солдат с пшеничными усами, нависшими над ртом, опешил:

— Ты чего, голубушка, несуразное шепчешь? Мы не с тем к тебе поспешали. Крикнула. Вот и встревожились. Все трое порешили помыслом, что тебя обидеть надумал офицер. Прошла мимо нас с ним рядом, а из березок выбежала в одиночестве. Никто он тебе, видать?

Настенька молча кивнула и облегченно вздохнула.

— Вот ведь какие дела творятся. Но ты, так понимаю, карактером из бедовых, ежели в эдакую пору одна по берегу бродишь. Чать не малолеток какой, должна понимать че к чему. Ноне и офицерье всякое бывает. Война-то душу людскую всякой поганостью наделила. Да что говорить, ноне мужики, кроме женской ласковой сласти, в благодарность за нее, и нательный крест снять могут. Потому тепереча у всех мозги набекрень, особенно по женскому вопросу. По фамилии кто будешь?

— Кокшарова.

— Из беженцев?

— Да.

— Теперь мне понятно. Беженцев тута тьма-тьмущая. Все лупим без оглядки от красных. На пароходы надеемся, а кто знает, приплывут ли они за нами. У правителя в Омске, поди, тоже поджилки в дрожи. Красные сыплют нам жару в штаны. Тепереча всем, на нас тутака живущим, наплевать. Слыхала, что в Катеринбурге наших раненых побросали в лазаретах. А как красные с имя обойдутся? Потому до страсти русские на русских озлились. Как цепные псы, прости господи. А Гайде этому разве понять русскую душевную мудреность? Сказывают, будто он из какой-то чешской земли, а черт ее знает, где эта самая земля, разве ее увидишь из нашей русской земли. Она вон ведь какая. Из конца в конец в год не дошагаешь.

Солдат приметил, что его слова девушку успокоили. Он предложил:

— Пойдем! Провожу, куда скажешь. А колечко не держи в руке, надень на палец, а вдруг обронишь. Не бойся. Мне оно ни к чему, не охоч до колечек. Потому сроду их, кроме обручального, не нашивал. Я тебя не обижу. Но проводить — провожу. Время тугое сейчас, барышня. Социалистическая революция. Читала в газетах про такую? Ленин будто ее обозначил для судьбы России, а Колчак с этим не согласен, вот и молотимся да выплескиваем наземь русскую кровушку. Пойдем, говорю. Меня, заверяю, не бойся. У меня в Самаре своя дочка осталась, только волосом чернявенькая.

Солдат и Настенька пошли рядом. У тропинки на обрыв Настенька тихо сказала:

— Спасибо. Теперь одна дойду, там везде люди.

— Ступай. Прощайте, барышня. По фамилии я значусь Корешковым Прохором Лукичом. Для памяти моя фамилия легкая. Поглядишь на любой корешок и вспомнишь, что живет на божьем свете солдат Прохор Корешков.

— Спасибо, Прохор Лукич.

— Желаю вам здравия.

Настенька протянула солдату руку, он пожал ее и уже вслед спросил:

— Чуть не забыл. Вы тута в одиночестве обретаетесь али со сродственниками?

— Со мной папа, — Настенька остановилась.

— А в каком звании папаша пребывает?

— Адмирал Балтийского флота.

Корешков покачал головой и пошел к костру. На ходу он, не торопясь, свернул цигарку, раскурил ее.

— Скажи на милость, адмиральская дочка, а в обхождении с солдатом правильная, — рассуждал он вслух сам с собою. — Но все же дуреха. С перепугу хотела колечком откупиться. Ну, скажи, едрена мать, какая пора пошла. Русский человек в своем сородиче жулика видит. Видать, все спуталось в наших мозгах. Да и как не спутаться. Колчак народу одно обещание дает, а у красных Ленин вовсе другое сулит. Вот и разберись, кому верить…

Только на вторые сутки солнечным, но ветреным утром поручик Муравьев с девятью ранеными солдатами подошел к станции Тавда. Из восемнадцати солдат, ушедших из полуночного Екатеринбурга, пятеро уже на следующее утро пожелали остаться на Режевском заводе, а четверо тайно ушли прошлой ночью с последнего ночлега.