Ледяной смех

— Меня крайне огорчает то обстоятельство, — Вишневецкий продолжал, — что адмирал, будучи монархистом, находится под влиянием людей иных убеждений и порой ему очень трудно, ох как трудно с их слов разбираться во всем происходящем на фронтах и на территории Сибири. В Омске как будто принимают его приказания, не спорят. Он — верховная власть. Не спорят, но и не делают. И адмирал, конечно, ошибается, не опираясь в своей власти на дворянство.

— Сохранит его господь от этого! — громко вздохнул отец Дионисий.

— Не согласны?

— Категорически не согласен. Не внушает доверие нонешнее дворянство. Слишком постыдно показало оно себя в дни Февральской революции. Дворяне чуть ли не первыми отреклись от клятв верности престолу. Да разве только нонешние дворяне были такими? Чудили свободой еще со времен декабристов. Правду говорю?

— К сожалению, правду.

— Дворяне не делали попыток спасти свергнутого монарха от гибели. Предпочли быть в стороне, ибо любая попытка могла стоить жизни, а рисковать ею дворяне не хотели даже ради монарха. Да вы сами, господин Вишневецкий, чем прославили себя в Екатеринбурге в дни революции? Разве не катались на тройках по городу с красным бантом на бобровой шубе?

— Ездил! Вынужден был быть со всеми, подчиняясь безумству стихийного народного сумасшествия.

— А когда царское семейство расстреляли, что делали?

— Что можно было делать? Служил тайные панихиды. Но вы не должны забывать, что при большевиках на Урале, скрываясь от чека, я в тайных местах собирал офицерские отряды, ставшие после чехословацкого мятежа главными офицерскими кадрами в армии адмирала.

— Эту заслугу никто от вас отнять не посмеет.

— А в Омске сами во многом убедитесь и оправдаете меня, что отрешаюсь от суждений о государственных делах. Одно знаю. Адмирал власти над Сибирью большевикам не уступит. Вот во что все мы должны твердо верить. Наша вера укрепит уверенность адмирала, что именно из его рук красным, несмотря на временные победы, вырвать Сибирь не удастся. И да будет так с помощью господа. Аминь.

Отец Дионисий перекрестился, его примеру последовал кое-кто из сидевших за столом…

Над Иртышом теплая, безветренная ночь. Звезды по небу рассыпаны. Каждая со своим светом мерцания. «Товарпар» бежит в нимбе световых полос от своих огней, отраженных в реке. На невидимых берегах частые селения со зрачками огней в окнах, лаем собак. А то вдруг понесется по реке песня с плывущих плотов да такая стройная с мудрыми словами, что, услышав ее, замрешь на месте. Подумаешь, что пропетые в ней слова о любви ты сам когда-то говорил любимой, согреваясь теплом ее лучистых глаз…

Над Иртышом звездная июньская ночь.

Для пассажиров «Товарпара» она последняя перед Омском…

В салоне первого класса тесно. Сегодня в нем собрались те, кто хочет запомнить эту ночь, хотя бы потому, что за восемь дней пути в людских разумах и сердцах ожили теплые чувства, были сказаны волнующие и нежные слова, подчас пустые, но произнесенные вовремя, они позволяли чувствовать радость.

Никто не хотел думать о дозволенном и недозволенном, когда в темноте обнимавший шептал о любви на всю жизнь. Женщины от этого шепота вздрагивали, задерживали дыхание, не верили в правдивость сказанного, но губы сливались в поцелуях, в висках стучала кровь, в ушах звенели колокольчики, похожие на звенящий писк комара. И забывалось тогда почти все, и главное, что после ночи будет рассвет с раздумьями раскаяния, но и это не в силах удержать стремление к радости, ибо шли ночные часы и до рассвета еще далеко, далеко…

Из открытых окон салона на палубы доносится пение, звук гитары. Жена уральского заводчика пела популярные романсы. У женщины красивое по тембру контральто. В салоне ее слушают с полуоткрытыми глазами. Вот она запела «У камина». Романс особенно понятен тем, у кого камин жизни уже догорает и последние радости жизни согревает только нагретая пламенем зола.

По палубам гуляют пожилые люди. Им тоже не спится, донимают тревоги, как в Омске наладится жизнь, чтобы кормить семьи, ибо у большинства сбережений хватит совсем ненадолго.

Певица щиплет струны семиструнной гитары, чувствуя на себе пристальный зовущий взгляд капитана Стрельцова. Она обрывает пение, устало идет на палубу под окна кают, в которых нет света, и замирает в темноте в руках Стрельцова, целующего ее шею, лоб, глаза и горячий до сухости полуоткрытый рот с лоскутком влажного языка.

В салоне на диване, поджав под себя ноги, сидит княжна Певцова с Настенькой Кокшаровой. Волосы княжны ниспадают на плечи, похожа она на средневекового пажа, обиженного взбалмошной королевой.

— Где Муравьев, Настя? — спросила Певцова.

— Не знаю. Не видела его весь день.

— Может быть, в темном углу шепчется кем-то увлеченный?

— Кем увлеченный?

— А! Сразу встревожилась. Почему?

— Разве? Тебе это показалось, Ариша.

— Может быть. Мне, Настя, нравится Муравьев. Он во всем мужчина. Хотела еще в Екатеринбурге познакомиться с ним, так его услали на фронт. Меня его стихи очаровывают. Не то сказала. Они заставляют цепенеть, сознавая свое бессилие перед властью слов. Пробовала учить их наизусть и не могла. Некоторые строки потрясающи. Он действительно умен, хотя молод.

— Я все его стихи знаю наизусть.

— Тогда понятно, почему встревожилась, когда упомянула, что поэт кем-то увлечен.

— Я невеста Сурикова. Ты знаешь об этом.

— Знаю. Господи, неужели Суриков не понимает?

— Ариша, прошу тебя даже не думать об этом. Он мучается от сознания своей трагедии, но любит меня.

— А ты любишь его?

— Ариша, прошу!

— Хорошо. Прости, кажется становлюсь бестактной. Последнее время в моем характере масса перемен. Порой даже боюсь течения мыслей. Мне иногда вдруг хочется кого-то жалеть, грустить, жить чужим страданием. А ведь решила любить только себя. И только всем позволять себя любить, но не из вежливости к моей туманной знатности и не из-за стремления к моему богатству. Я хочу, чтобы меня любили искренне, думая, что у меня за душой последний пятак.

К роялю подошел бледнолицый прапорщик в форме каппелевца. Заиграл и запел песенку Вертинского.

Первая была о бале господнем, потом о безноженке, о юнкерах, посланных на смерть недрожащей рукой, о пальцах, пахнущих ладаном. Прапорщик пел хорошо. У многих повлажнели глаза. Княжна Певцова встала, подойдя к роялю, погладила прапорщика по голове и вышла из салона.

На палубе гуляли парочки. Певцова обошла палубу кругом, всматриваясь в их лица, надеясь увидеть Муравьева, держащего в объятиях временно полюбившуюся, но его нигде не было. В досаде сошла она в третий класс, где было душно, пахло людским потом, паром и машинным маслом. Но и тут не было Муравьева. Певцова снова направилась к лестнице на верхнюю палубу и столкнулась с Муравьевым.

— Добрый вечер, княжна.

— Что с вами, поручик? Уже не вечер, а глухая ночь. Откуда вы появились?

— Из штурвальной рубки, беседовал с дежурным помощником капитана.

— О чем он рассказывал?

— О жизни в Омске. А вы где были?

— Мы с Настей слушали песенки Вертинского.

— Кто пел?

— Симпатичный каппелевец.

— Прапорщик?

— Да.

— Так это Коля Валертинский. Слышавшие Вертинского находят, что он неплохо подражает ему.

— Я слышала Вертинского, ему нельзя подражать. Вертинский уникальное явление. Ему помогают петь руки. Но хватит о Вертинском. Представьте, очутилась в третьем классе, ибо искала по всему пароходу…

— Кого, княжна?

— Вас, Муравьев. Мне хотелось побыть с вами.

— Польщен.

— Напрасно сказали это слово. Мне действительно хотелось поговорить с вами, услышать живые незатасканные слова. Муравьев, неужели вы не чуткий? Будем здесь стоять у всех на виду, чтобы на нас пялили глаза и гадали, о чем мы разговариваем? А поутру бабы будут представлять, как вы меня… Идемте на палубу.

Поднявшись по лестнице на палубу, Певцова и Муравьев остановились на корме. Княжна спросила: