Страница 83 из 87
— Я прошу у нации, — потребовал он, плавно выбросив руку, — двести тысяч форинтов военного кредита и сорок два миллиона солдат.
Речь, разумеется, шла о тысячах солдат и миллионах форинтов. Кошут явно оговорился, поменяв цифры местами, но завороженные речью депутаты уже не отделяли себя от вождя, и никто не заметил ошибки.
Национальное собрание единогласно одобрило требование правительства. Вместе с депутатами — многие плакали от восторга — Кошуту рукоплескали с хоров и лидеры «Общества равенства»: Петефи и Вашвари.
В тот же день началась запись в гонведы — армию защитников родины. Главнокомандующим избрали Морица Перцеля, одним из девяти капитанов — поэта.
Длятся неправдоподобно растянутые дни, отягченные грузом роковых происшествий, но мелькают, умножая число перемен, календарные даты.
На судовом мосту между Будой и Пештом патруль гонведов задержал карету с габсбургским орлом.
— Да как вы смеете! — возмутился сидевший в ней желчный, слегка перепуганный господин. — Я Ламберг, наместник и верховный главнокомандующий!
Набежавшая толпа выволокла опрометчивого генерала и темной тучей сомкнулась над ним. Когда все было кончено, начальник патруля вынул из кожаной сумки королевские грамоты. Покойный Франц Филипп граф фон Ламберг не лгал. Фердинанд действительно утвердил его своей бессмысленной закорючкой военным надором взбунтовавшегося Венгерского королевства.
— Да здравствует республика! — сам собою родился протестующий крик, и клочья гербовых листов, кружась на ветру, полетели в Дунай.
На следующий день гонведские полки встретили между Пакоздом и Шукоро наступающие колонны Елачича.
Прав был поэт. Вооруженные цепами, вилами и прочими орудиями мирного труда, крестьяне в боях узнали свое мадьярское знамя. Прошагав под проливным дождем двое суток без перерыва, ополченцы из Толны не отступили под артобстрелом врага. Неповоротливые, в отяжелевших от мокрой глины кожухах, они выдержали и отразили две штыковые атаки. Сражаясь одними косами, принудили к сдаче десятитысячный отряд. Разгром сил вторжения довершили гусары в новеньких, расшитых золотом гонведских мундирах.
Елачич запросил о перемирии, и оно, вопреки здравому смыслу и логике войны, было ему дано. Когда же затем потрепанные кроатские части неожиданно оставили боевые позиции и обратились в бегство, великодушные победители отказались от преследования. Гусары, действовавшие в бою блистательно и безупречно, не сдвинулись с места, несмотря на категорический и совершенно обоснованный приказ:
«Во имя нации вам строжайше предписано в соответствии с решением депутатов Государственного собрания организовать преследование войск Елачича повсеместно, даже и в Австрии, и не останавливаться до тех пор, пока вы его не уничтожите».
Враг ускользнул, сохранив боеспособность, угрожая зажать восставшее королевство в клещи.
По счастливой случайности бывший обер-лейтенант Артур Гёргей — вскоре он станет революционным военачальником, а затем могильщиком революции — перехватил гонца Елачича к де Латуру. Располагая лишь прежними победными реляциями бана, австрийский министр пребывал поэтому в блаженном неведении и поспешил назначить своего протеже венгерским наместником. Гонец же, граф Эдён Зичи, болтался в это время на дубовом суку, повешенный как изменник по приговору военно-полевого суда.
Упоенный докладной о форсированном марше от Дравы к Дунаю, Латур отдал приказ имперским войскам вступить на территорию Венгрии.
О поражении Елачича министр не знал, нового восстания в Вене, как это водится, не предвидел. Из такой двойной ошибки и составилась для него, вслед за Эдёном Зичи, петля. Отряды рабочих и Академический легион преградили дорогу в Венгрию полкам карателей, которым были приданы военные суды и жандармские части. Потомок же древнего рода граф де Латур, третий по счету граф, расставшийся с жизнью в эти грозные дни, был вздернут на фонаре.
Шандор Петефи откликнулся на его смерть нетерпеливым призывом: «Нет больше Ламберга — кинжал покончил с ним. Латура вздернули. Теперь черед другим. Все это хорошо, прекрасно — спору нет! Народ заговорил, и вот залог побед. Но мало двух голов! Смелей, друзья, смелей! На виселицу королей!»
Жутко, пусто, темно в продуваемой осенними ветрами Вене. Изрытые баррикадами улицы освещает только осколок месяца, раздувающего ледяным светом пепельные смятенные клочья. Все газовые фонари либо разбиты, либо с корнем выворочены из мостовых. Стены домов — в оспинах от пуль и кавернах от ядер. В развалинах прячутся бродячие псы и опасный, готовый на преступление люд. Городское отребье, облюбовавшее канал между улицами Шмельц и Гернлас, служивший для отвода горной воды в половодье, рассредоточилось по подвалам и брошенным домам.
Пылают костры в непроглядные лютые ночи прямо на драгоценном паркете. Трещат в каминах гнутые кресла в стиле бидермайер, краснодеревые столики, порубленные бюро. Поезда, само собой разумеется, не ходят, На вокзале Северной дороги, где рабочая дружина обратила против правительства готовый к отправке в Венгрию батальон гренадеров, расположились добровольцы, готовые отдать жизнь за чужую свободу. Легион так и называется «Мертвая голова». На шляпах приколоты жестянки с изображением черепа, жестко отсвечивающие в ночи.
По невежественному капризу попавшей в дурные руки истории эмблема эта и само наименование послужат в грядущем самой отчаянной контрреволюции — гитлеровскому нацизму… Но это случится потом, потом, в следующем столетии. Пока же студенты, мастеровые и бывшие гренадеры, согреваясь горячим грогом, не теряя надежды, ждут поезда на Буду и Пешт.
Скупо лоснятся пустые сходящиеся колеи. Не дрожат рельсы. Подстрекаемые подозрительными шептунами, голодные люмпены разрушили за городом полотно. Горит вся линия Мариахильф, взрываясь сиреневым пламенем, полыхают гранихштедские спиртозаводы. Огненные ручьи весело бегут по скованной ранними заморозками земле. Совершенно случайно пылающий спирт уберег от насилия монахинь из обители святой Бригитты, перерезав дорогу к монастырю.
Медленно приближается к затаившейся, темной столице толпа насильников и убийц. С балаганной поспешностью сменяют друг друга министры-президенты, но принцип Меттерниха действует с неукоснительным постоянством. Мутный, грязной пеной вскипающий вал пущен навстречу красной волне.
Пугая бюргеров, распространялись слухи о пожарах и грабежах, диких расправах над таможенниками, погромах на фабриках Зексхауса, Фюнфхауса и Браунхиршенгрундена.
Все ближе и ближе подкатывала к Вене опасная накипь. Даже правительство, науськавшее громил, было встревожено.
Голубые гусары, охранявшие дорогу между кладбищами Мариахильф и Лерхенфельд, получили приказ пустить в ход оружие и рассеять преступную чернь. Не успел, однако, командир отдать соответствующую команду, как прибыл гонец с новыми инструкциями. Вторая бумага не только отменяла прежний приказ, но и сообщала о смещении лица, его отдавшего.
Ощутимо веяло истерией. Не выдерживали напряжения нервы. Кромешной трещиной прорезала город обезлюдевшая Кайзерштрассе, молчала на городской башне веселая бронза колоколов. Только треньканье того, пражского, колокольчика мерещилось и преследовало неотвратимо.
В создавшейся обстановке императорская фамилия решилась вновь бежать из охваченной смутой столицы. Покинув Шенбрунн, загородный дворец для отдыха и увеселений, кайзер укрылся в замке ольмюцского архиепископа. Под защитой распятия и каменных, пятиметровой толщины, стен. Правительство в Ольмюце представлял уже не Фикельмон, чья звезда окончательно закатилась, а барон фон Вессенберг, которого вскоре оттеснил спешно прибывший из лагеря Радецкого князь Шварценберг. Приближалась заключительная стадия замысленного эрцгерцогиней Софией переворота. Она одна осталась верной себе в эти чреватые неожиданностью дни, продолжая терпеливо плести нити давно затеянной интриги.
— Чем хуже, тем лучше, — твердила сквозь стиснутые зубы. — Пусть наши милые компатриоты всерьез соскучатся по сильной руке.