Страница 104 из 112
В ночь, когда это произошло, я, собрав в кулак всю свою волю, сидел в темном доме, находящемся в самом низком месте долины, где мы жили еще все вместе, правда без Солдата Цуюити, и дожидался, когда вы уснете. Поздно ночью, услыхав ровное сопение и убедившись, что все спят, я тихонько разделся догола. Потом ощупью спустился в комнату с земляным полом, где был кухонный очаг, и, приоткрыв рассохшуюся деревянную дверь, вышел во двор, залитый лунным светом. Была весна, все вокруг буйно цвело. Я направился к колодцу, вокруг которого росли абрикосы, ююбы, вишни. Здесь я и должен был совершить задуманное. К голому худому боку я прижимал ящик от туалетного столика. В нем лежали румяна, оставшиеся от матери, изгнанной отцом-настоятелем из долины, – он заставлял тебя пользоваться ими, когда ты как жрица Разрушителя, подкрасившись, отправлялась в храм. Я иногда тоже забавлялся ими. Керамические баночки и бумажные мешочки были заполнены сухими спрессовавшимися порошками, источавшими резкие, но приятные запахи, и мне иногда приходило в голову, не всыпать ли их в еду вместо приправ. Но в ту позднюю ночь я, совершенно голый, вынашивал другой план – выкраситься кармином, лежавшим в ящике от туалетного столика. В небольшую выемку одного из камней, которыми был обложен край колодца, я насыпал горку красной краски и налил немного воды. Глядя на эту лужицу, в свете луны казавшуюся темно-кровавой, я уговаривал себя: «Она такого же цвета, как багряные листья над головой. Днем она была бы ярко-красной». Окунув в нее ладонь, я стал раскрашивать свое тело, проводя полосы от шеи к груди, от живота к ляжкам, от бедер к ягодицам. Закончив эту работу, занявшую немало времени, и поднявшись во весь рост, я увидел, что у меня ступни ног перепачканы так, будто я только что заколол свинью, но качать воду не стал, чтобы не разбудить спавших в доме. Пусть все остается как есть, решил я. Пройдя между двумя заборами, ограждающими соседские участки, я перескочил мощенную камнем дорогу и стал взбираться по склону к Дороге мертвецов. Полная луна стояла в зените, но ее свет едва пробивался сквозь густую зелень, и я даже ног своих не видел. Неведомая сила, вскипавшая в груди, гнала меня вперед, заставляла бежать все быстрее и быстрее. Не потому ли, думал я, что кто-то настойчиво зовет меня из леса? Нет, я решил вступить в лес по своей собственной детской прихоти. И, следуя лишь собственному замыслу, родившемуся в моей голове, разукрасил тело красной краской. На всем пути до Дороги мертвецов мой мозг сверлила мысль: а вдруг мне встретится кто-нибудь из взрослых, которые сейчас, может, спускаются в долину, и при свете луны, сразу же узнав одного из близнецов отца-настоятеля и бродячей актрисы, окликнет: «Чего это ты задумал, мальчишка?» Я заранее решил: в таком случае нужно сделать все, чтобы меня приняли за Пересмешника. В одной из легенд нашего края рассказывается о Пересмешнике – мальчике, который лет в тринадцать перешел Дорогу мертвецов и, заблудившись в девственном лесу, прожил там больше трех лет. Каждый раз, встречаясь с людьми, пришедшими в лес на промысел, он пугал их громким раскатистым смехом. Раздевшись догола и разукрасив тело красной краской, я решил во всем повторять Пересмешника. Поднявшись достаточно высоко в горы, где можно было уже не опасаться, что встретишь кого-либо из долины, я, сестренка, вдруг почувствовал, как от одного лишь сознания, что я осмелился вступить в ночной лес, освещенный холодной осенней луной, обыкновенный детский страх сковывает мое тело. Я боялся, что меня сожрет демон, притаившийся в чаще леса. Голого, выкрашенного красной краской, он уволочет меня туда, где собрались остальные демоны, готовые растерзать бедного мальчишку. Через двадцать лет после того случая я, сестренка, сидел во дворе ресторана «Оулд Дели», и, когда передо мной поставили жареного цыпленка, предварительно окрашенного кармином, у меня перехватило дыхание, будто я услышал далекое эхо той страшной ночи… Еще глубже под этим страхом, оставившим незаживающий след в моей душе, я отождествлял демона, поджидавшего в лесу голого, выкрашенного красной краской мальчишку, с Разрушителем. Как сложно, сестренка, все переплетено в сознании отчаявшегося ребенка, одержимого всепоглощающей идеей.
Тогда, поздней ночью, я, глубоко разочаровавшись в людях нашего края, бежал в лес. Отправляясь в путь, я не взял с собой ничего, лишь зажал в руке коробок спичек. Голый, выкрашенный в ярко-красный цвет, я искрой прорезал тьму, поглотившую дома, будто поджигал их в злобе и отчаянии. Еще только подумав о пожаре, я уже твердо знал, что никогда не решусь на такое, а спички, которые я унес из дома, стоявшего в самом низком месте долины, предназначались для поджога храма, находившегося в самом высоком ее месте… Думал ли я спалить и жилище директора школы? Нет. Мысль о том, что жандармы арестовали деда Апо и деда Пери, послужила причиной крайнего моего отчаяния – она подогревала мою решимость бежать в лес. Нет никаких сомнений в том, что они попали в беду в результате происков директора школы. К стыду своему, я знал, что, если бы отец-настоятель не предал деда Апо и деда Пери, а директор школы ловко не воспользовался бы этим, ничего бы не случилось. Близнецы – специалисты по небесной механике в самом деле стали открыто демонстрировать директору школы полное презрение, от чего их прежде удерживало хорошее воспитание, а вот действия отца-настоятеля, в критический момент фактически отдавшего их в руки жандармов, вызвали у них лишь горестное удивление. Когда они под конвоем покидали долину, я, дрожа от стыда, провожал их взглядом и ждал, чтобы кто-либо из них, то ли дед Апо, то ли дед Пери, крикнул жандармам:
– Настоятель и есть изменник, арестуйте его!
Жандармерия была призвана разоблачать врагов внутренних и процветала только благодаря тому, что возвела свои действия в некий ритуал. Продираясь сквозь толпу – на улицу, казалось, высыпали все жители долины и горного поселка, – они довели деда Апо и деда Пери до выхода из долины, все еще называвшегося горловиной. В том, что их забрали, был виноват отец-настоятель, и я, считая, что вина лежит на мне тоже, дрожал, сжавшись в комочек. Дети прорвали плотные ряды взрослых и, осыпая бранью таких близких мне деда Апо и деда Пери, шли за ними до самой полицейской машины, стоявшей за горловиной. Я, опередив всех, добежал до выхода из долины и дожидался их там. По обеим сторонам дороги еще оставались следы разрушений, произведенных во время пятидесятидневной войны. Там было одно место, где громоздились густо заросшие падубом огромные кучи камней, скатившихся по склону, – от этого дорога стала совсем узкой. Здесь я и устроился. Сжавшись и дрожа всем телом, я был охвачен неким предчувствием. И предчувствие оправдалось. Дед Апо и дед Пери, потупившись, плелись по грязи, их подгоняли с двух сторон жандармы, а они, связанные, все-таки кивнули мне, но так, чтобы люди, лишившие их свободы, не заметили этого. Подали тайный знак мне, притаившемуся у камней, поросших падубом. Головы близнецов, напоминавшие идеальной формы куб, сейчас распухли и, казалось, увеличились в полтора раза; очки они потеряли и, наверное, ничего не видели вокруг. Перед тем как их втолкнули в машину, чтобы отвезти в жандармерию, они кивком подали знак мне, дрожащему, низвергнутому в бездну горя, как бы говоря: «Ничего не поделаешь. Не принимай этого так близко к сердцу – у твоего отца не было другого выхода». И тогда я вознес молитву Мэйскэ-сану, чтобы толпившиеся вокруг в мгновение ока превратились в мятежников и отбили у жандармов обоих специалистов по небесной механике! Точно испугавшись этого, полицейская машина и военный грузовик стремительно сорвались с места, обдав выхлопными газами мальчишек, шнырявших в толпе и вопивших: «Шпионы, изменники!..»
Правильно ли я понял это великодушие деда Апо и деда Пери, когда, дрожа от стыда и возмущения, стоял под кустом падуба? Действительно ли своим кивком они искренне прощали отца-настоятеля за невольное предательство? Близнецы – специалисты по небесной механике больше никогда не вернулись в долину, после войны я даже не смог выяснить, живы ли они, и, как мне кажется, уверовал в их великодушие только потому, что очень хотел именно так истолковать прощальный жест. И каждый раз, вспоминая о том, как, связанные, собрав всю свою волю, они кивнули мне, я словно слышу, как один из них произносит, а другой при этом беззвучно шевелит губами, такие слова: «Ничего не поделаешь. Не принимай этого так близко к сердцу – у твоего отца не было другого выхода»…