Рай в шалаше

Нонна засмеялась:

— Хорошо сказано, в духе вашей жены.

Она долго собиралась в передней, подкрашивала при нем глаза, заматывала шарф, и лицо ее заметно грустнело.

— Не драматизируйте, матушка, — иронически посочувствовал ей Денисов, — вы не Катерина из «Грозы», не в Волгу бросаетесь, замуж собрались.

— Получится, думаете?

— Всех благ! — подчеркнуто доброжелательно ответил Денисов.

— А сегодняшний вечер мы с вами исключительно переживем! Правда, Валентин Петрович? — тряхнула она на ступеньках фирменной гривой — и дальше, лишь бы последнее слово оставить за собой: — Не тушуйтесь, все будет путем...

Денисов захлопнул дверь. И так и остался стоять, тяжело прислонившись к притолоке.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

А в доме у Цветкова хозяин в это время что-то мило рассказывал Тане, был оживлен и весел, Таня по-прежнему лежала на кушетке, он сидел рядом. Таня приподнялась наконец, чтобы посмотреть на часы. Часы преданно глянули ей в глаза и все показали разное время.

— Который час, Костя? — спросила Таня ласково.

— Без двадцати одиннадцать.

— Позвоню Денисову.

— А ты разве не предупредила, что задержишься?

Таня промолчала.

— Набери мой номер.

Костя набрал, передал ей трубку.

— Не жди меня, я не буду ночевать дома, — сказала мужу Таня.

— Ты остаешься... — голос у мужа дрогнул, образовалась пауза, — у Цветкова?

— Наверное, — Таня оглянулась на Костю.

Денисов повесил трубку.

— Ты правда собираешься остаться? — в голосе Кости звучало неподдельное изумление.

Таня пристально глянула на него:

— Я пойду закончу прибирать на кухне, хорошо? — Ей надо было хоть секунду побыть одной.

На кухне Таня схватила первое, что бросилось в глаза, — палку с губкой, побежала в ванную, помочила губку, вернулась, начала протирать пол. Явился Костя, уселся на кухонной табуретке, вытянул шею, как испуганный гусь.

— Извини меня, Танечка, я, разумеется, не имею права вмешиваться, но ты нехорошо с ним разговаривала.

Таня остановилась, опершись на палку с зеленой губкой на конце. Предполагалось, что губка сама собой впитывает грязь, а потом сама, без помощи рук, отжимается той же палкой. Но такую грязь, как у Кости, губкой не ототрешь.

— Брось ты эту палку, хватит, кончай, кому нужна эта уборка...

— Да нет, раз уж начала... подними ноги, замочу, — Таня выпустила из губки маленькую лужицу, оказалось, это грязь. Таня замолчала, разглядывая, как грязь медленно растекается вокруг палки. Получилось озерцо. Озерцо иссякало робкими ручейками.

— Дожили, Танечка, — вдруг сказал Костя.

— Дожили? — Таня аккуратно собрала длинные ручейки в губку, получилось солнце, небрежное, как на детской картинке. Серое. В детстве его рисуют красным. — Как это мы могли с тобой дожить, если мы не жили.

— Таня! — Костя спустил ноги на пол.

— Посиди, еще не высохло. Все эти годы мы с тобой всё готовились к чему-то, разговаривали, — серое солнце на линолеуме растекалось, превращаясь в обыкновенную лужу, — и твердо знали, что созданы друг для друга, и я тянулась изо всех сил, чтобы тебе соответствовать. Ну скажи, соответствую наконец? Нет? Созрела?

Лужа медленно утекала вниз, к кухонной двери. Таня все еще стояла, опираясь на палку.

— Ты Денисова пожалел? А может, пора бы меня? Хотя, конечно, Денисов со мной эти годы жил, ты прав, ухаживал за мной, когда я болела, ставил банки, хлопотал... а ты... ты спрашивал по три раза на дню, как я себя чувствую. Зачем ты спрашивал? — Таня потерла лоб. — Я пытаюсь понять, что происходит, понять нас обоих...

— Прости, но если жизнь с Денисовым для тебя идеал, — невпопад откликнулся Костя и неприятно, одним ртом усмехнулся, но не получилось, нижняя челюсть у него заметно дрожала. — Я закурю, с твоего разрешения.

— Понимаешь, все эти годы, с самого начала, я была занята только тобой... семья, Петька, Денисов... да, даже Петька, кормишь его, а думаешь о своем, укладываешь спать, снова ты, Денисов со мной что-то пытается обсуждать, а мне неинтересно, я даже не слышу, а слышу, — не запоминаю, и он повторяет по нескольку раз, он убежден, что я рассеянная, для него я всегда рассеянная. Я с Денисовым куда-то еду, а мне не нужно, я ненавижу его машину, она меня всегда увозит против моей воли... Я сижу в компании, разговариваю, а сама мысленно комментирую разговор тебе... И так с утра до ночи. А потом наступает ночь, а за ночью, между прочим, утро... — Таня помолчала. — Ну что ты смотришь на меня, как ханжа? Да, он темпераментный человек, и утро тоже, а на утро у меня нет сил, хоть утро создано для любви, утром... — Таня только головой помотала и потянулась к пачке сигарет, но Костя перехватил ее руку.

— Не надо, тебе не нужно курить, — сказал он, — ты плохо выглядишь.

Она посмотрела на Цветкова, но лицо его расплывалось, от слез, что ли? Хотя нет, непохоже, слез у нее в глазах вроде бы не было.

— Что ты глядишь на меня так, Костя? Мы же не на небе живем! Знаешь, — продолжала Таня, — в последние дни мне что-то тяжело!

— Я заметил, — сокрушенно сказал он, — я еще в ресторане заметил.

— И что ты делаешь, чтобы мне помочь? Строишь очередной шалаш?

— Танечка, какой шалаш? Что с тобой сегодня? Первый раз тебя такой вижу.

И только тут Таня заплакала, уронив палку на пол, первый раз заплакала, всхлипывая, не утирая слез.

— Ну вот, совсем синие стали глаза! — Костя подошел, обнял, вернее, повис нескладно, потом попытался поднять к себе ее лицо, Таня отворачивалась, смахивая слезы:

— Посмотри, как наследил!

А он все гладил ее плечи и пытался улыбаться.

— Таня, милая! — он выговаривал слова очень медленно. — Ты хочешь со мной поговорить? Давай отложим, я не готов к этому разговору. — Он посмотрел ей в лицо, все еще не разжимая сомкнутых рук.

Таня съежилась, сникла под его руками, губы у нее сами собой разъехались в стороны, она заплакала еще горше.

— Просто детский сад какой-то! — пробормотал Костя с досадой. — Перестань плакать.

Таня осторожно сняла с себя его руки, села на табуретку, и он, придвинув свою, тоже сел — напротив. Она все плакала, закрыв лицо руками.

— Перестань, это невыносимо! — попросил он раздраженно.

Таня открыла лицо, залитое слезами.

— Ты знаешь, — сказала она, — я недавно нашла старую записную книжку, записывала кое-что, потом бросила. Ты не помнишь, как ты меня поздравлял, когда мне исполнилось тридцать лет? Ты говорил о том, что мой молодежный максимализм в отношениях с людьми тебя радует и умиляет. Но что он покинет меня, едва я начну стареть, «а это наступит скоро», сказал ты.

— Я не мог этого сказать.

— Что у меня появится жажда жизни без претензий, что я не буду замечать унижений от мужа, от того, что мне будут уступать место в автобусе, что для Пети я скоро стану скучным человеком, он будет заранее знать, что я скажу через минуту, две, и что день, когда он поймет, что его мать неинтересный человек, наступит непреложно, как наступает вечер, как вечер сменяет ночь.

— Я это говорил?

— А прогноз относительно моего тела? Не помнишь?

— Не понял? — Костя слушал, как будто она рассказывала ему что-то новое, любопытное и не о нем.

— Ты сказал, — Таня улыбнулась, — что тело мое скоро начнет стареть, руки, шея, потухнут глаза.

— Никогда они у тебя не потухнут!

— Тело начнет стареть, а я, хозяйка этого некрасивого старого тела, буду по-прежнему испытывать потребность любить и нравиться и подчинять себе мужчину, — Таня снова улыбнулась, — ты меня еще наставлял, что эта потребность одно из самых жестоких проявлений жизни.

— Я это говорил?

— Могу показать!

— Какой негодяй.

— Нет, ты не просто говорил, ты утверждал, что женщина может победить старость, приводил примеры. Но для такой победы, говорил ты, нужна высшая степень духовного напряжения. А у меня, убеждал ты, ничего не выйдет: я слишком женщина и слишком люблю свое тело.