Рай в шалаше

Почему она заинтересовалась тогда военной психологией? Ах, да, у них было сообщение какого-то заезжего докладчика, любопытные факты, и никакой теории. Тогда она решила спросить о теориях у неспециалиста — Константин Дмитриевич ее проучил.

«Два тезиса, которые выдвигает одна весьма почтенная лаборатория в лице своего руководителя.

«Человек откроется науке через 200 лет».

«Развиваться, оставаясь собой».

Об этом вы спрашиваете меня.

1. 200 лет — это произвольно, это значит одно — не сейчас, не завтра, не при нас. Проще; наука нашего поколения еще не сможет сказать нам о человеке главное.

Верно ли это?

Верно, но только потому, что мы не знаем, ЧТО мы хотим узнать. Сегодня наука о человеке — это тысяча «не знаю» и соответственно тысяча «хочу знать почему...» (или — как, или — что...). Поиск ответов на тысячу тысяч вопросов может занять и 300 лет, и 500. Но из миллионов ответов человек не сложится. Сейчас задача не в том, чтобы искать ответы, а в том, чтобы найти вопрос. «Правильно сформулировать проблему», (Пример: вся общая теория относительности возникла как логичный ответ на вопрос, который до Эйнштейна, строго говоря, никто и не задавал.) Этого до сих пор многие талантливые экспериментаторы не поняли.

Что мы хотим узнать? Что такое человек? Это не формулировка проблемы. Это тысяча тысяч вопросов.

2. И все же интуитивно, внелогично, внеэкспериментально все большее число исследователей улавливают, где оно лежит — главное. Это видно из второго весьма популярного ныне тезиса, того, где «развиваясь», где «самим собой».

От чего зависит эта странная способность людей оставаться в чем-то главном такими же в явно меняющемся мире? Нет, это еще не формулировка проблемы, куда там. Ее пока никто не в силах правильно сформулировать. И все же. Что изменилось в человеке за тысячи лет (не двести, не пятьсот, не тысячу — тысячи), которые прошли с тех пор, как (я хотел в доказательство приводить цитаты: у вас еще осталась университетская доверчивость к высказываниям великих людей, но не в них суть) — с тех пор, как человек ощутил надежду, тревогу, любовь, отчаяние, с тех пор, как ему стало смешно и грустно, с тех пор, как он стал насмешлив и застенчив? Я не говорю уже о подлости, верности и стыде. Изменились поводы к тому чтобы. Изменились ситуации, в которых он. Но не изменились ни он, ни его «смешно», ни его «не могу», ни его «ну и пусть». Все это явным образом осталось. И трудно представить, в какую сторону это могло бы эволюционировать, как это могло бы меняться, куда.

То, что действительно изменялось и катастрофически быстро изменяется на наших глазах, — это способ перехода от незнания к знанию. «Знание» при этом — не абсолютное благо.

...3.40 утра, добросовестно стараюсь думать о том, о чем вы меня попросили, Но еще больше я... не подберу слова, скрываю слово — от себя? от вас? — думаю о том, о чем вы вовсе меня не просили. Попросите когда-нибудь?

На чем я остановился? «Опасное знание». В общем, всякое знание может стать опасным.

Я допишу завтра. Или послезавтра. Словом, когда потянет к бумаге, когда... когда не увижу вас так явственно и близко, как сейчас.

...Пачка его писем, привезенных из Москвы, лежала у нее под подушкой.

Возвратившись от повара, веселого говорливого старика, отругавшего Таню за лишнюю суету: «Зачем было к Ашоту ходить? Вай! Если гость из Москвы, достали бы форель, зачем наш дом позорить», и, выпив с ним традиционную чашку кофе, знак расположения, которым удостаивались избранные, возвратившись наконец, Таня застала все тот же разговор, и девицы сидели в тех же позах, и Константин Дмитриевич так же сиротливо жался к стенке.

— Катулл родился в Вероне. Умер же, когда ему едва исполнилось тридцать лет.

— Вы давно его переводите? — пышнотелая блондинка (от нее шел приторный запах разбавленного духами пота) с густо накрашенными фиолетовыми веками, только волосы в ней были прекрасны, блестящий огромный жгут, с обожанием смотрела на Константина Дмитриевича,

— С юности. Увлечение Катуллом совпало с тем, что я начал любить других людей.

— Женщин? — жеманно спросила пышнотелая.

— Нет, — вздрогнул Константин Дмитриевич, — это было какое-то более общее чувство.

Цветков отвечал и все поглядывал на Таню. На нем были белые, слишком широкие брюки; выгоревшая вискозная рубашка неопределенного цвета давно вытянулась в плечах, подчеркивая их узость и остроту. Только оправа очков имела приблизительное отношение к моде. Таня не выпустила бы мужа из дому в таком виде никогда.

— Вам Катулл нужен для работы или он ваше хобби? — спросила вторая девица тонким капризным голосом: каждый вечер за ней приезжала из Еревана «Волга» с шофером за рулем и надутым пассажиром в черном костюме, восседавшим на заднем сиденье.

— Это мое хобби, — окончательно смешался профессор.

— Так удивительно! — воскликнула первая девица. — Такая встреча, вы так все знаете! — и от избытка чувств потрясла могучими ногами, засыпая паркет пляжным песком из босоножек. — Вы и Плутарха читали, все три тома?

Цветков затравленно оглянулся.

— А у нас в Ереване Плутарх стоит двести рублей! — не унималась девица.

— Ну, — удивилась вторая, — я Вигенчика попрошу, он достанет. Он Катулла тоже достанет, — задумчиво добавила она, мысленно взвешивая какие-то известные ей обстоятельства.

Ветер раздувал задернутые шторы, слышно было, как визжат на пляже дети, за стеной низкий женский голос вел свою нескончаемую мелодию. В воздухе сладко пахло перезрелыми абрикосами. Девицы плотнее усаживались на кровати — до обеда оставалось так много времени! По всем правилам здешнего гостеприимства следовало предложить гостям кофе. Таня предложить не успела: в дверь поскреблась директриса, любопытствуя убедиться, как тут и что происходит с Таниным гостем. «Вас Москва к телефону!» — тонко улыбнулась она.

...Москва голосом мужа интересовалась, как у Тани дела, заботливо расспрашивала, не холодная ли вода, надевает ли Таня свитер по вечерам, не скучно ли ей. Таня запнулась на минуту, решая, сказать ли мужу о приезде Цветкова, и... промолчала. «Что с тобой, Танюша? — почувствовал он ее смятение. — Громче, громче, не слышно ничего».

Денисов сказал, что постарается позвонить завтра...

Так давно это началось в Таниной жизни — Денисов и его звонки, куда бы она ни уезжала, Денисов и его заботы, Денисов, даже на расстоянии сообщавший ей чувство безопасности, Денисов, незримо охранявший ее... С самого начала их отношения строились на этом — на его о ней попечительстве.

Они познакомились на Танином четвертом курсе, могли бы и разминуться навсегда, дальше жизнь вряд ли бы их соединила, как редко соединяет судьба людей разных профессий после окончания учебы, когда все распределено — и место работы, и контакты, и компании.

...У аспиранта Денисова появились деньги, и ему не терпелось истратить их на девочку, с которой познакомился накануне на общеуниверситетском комитете комсомола, — девочка отчитывалась за культработу на факультете. Она исправно докладывала, что в своей работе опирается на землячества: их студенты-немцы — числом семь — поют, поляки — пять — пляшут, исландец — один — читает кусок из саги, капустники сочиняет всем известный Эрик Соловьев, дальше шли мелкие подробности. Девочка была небольшого роста, тощие косички, как две баранки, прикрывали уши. Серые глаза доверчиво глянули на Денисова, когда он, с единственной целью обратить на себя ее внимание, задал какой-то вопрос. Как же она командует ими, такая пигалица? Ребята в комитете удивились, что Денисов с ней незнаком.

...— Имеет место быть налицо художественно одаренная натура, — сказал Денисов не без наглости, — песни, пляски, организация досуга... — или это он фиглярничал, потому что стеснялся? Денисов степенно обошел зал «Националя», поглядывая за окна. — Ежели исходить из артистичности вашей натуры, вам подойдет вот этот стол (за столиком открывался вид на Кремль и собор Василия Блаженного). «Люблю денежных людей, душу греют», — приговаривал Денисов, заказывая все самое дорогое. (Интересно, как бы развивались их отношения, если бы Денисов сразу после знакомства не оказался при деньгах?) Это был их первый вечер...