Переступить себя

Огарев сообщил ему отрывочные, разрозненные сведения о семье Инжеватовых, Александр мысленно отметил одно, заслуживающее внимание, сказал:

— Спасибо, дядь Коля.

Огарев сел на мотоцикл и покатил к Дроботовым. А младший лейтенант потопал к Инжеватовым…

Людмилу Инжеватову подготавливать ему не пришлось. И вообще ничего такого в этом доме не случилось, если не считать, что все перевернулось в голове младшего лейтенанта… Людмила была одна. Токалов вошел, представился, попросил разрешения сесть, и только было… А она ему и слова не дала вымолвить.

— Я все знаю, младший лейтенант, — сказала спокойно.

Токалов вгляделся и не поверил себе: дочь тетки Ариши отнюдь не была убита горем. А он-то каков? Дурацкие вопросы задавал Огареву, страдал над тем, как придет, как подготовит Людмилу, как скажет… И кончилось все чем? Сидит перед ним Людмила, и на лице ее странная, полуобнаженная улыбка, которую можно понять всяко. Токалов вновь вгляделся… Нехорошо, жутковато ему стало… Вот дрянь!

— Вы не пьяны, Людмила Николаевна?

«А может, мне кажется? — усомнился он. — Может, она в шоке? Это, наверно, я не в себе после выволочки, которую мне устроил Огарев. Пожалуй, так и есть».

Младший лейтенант очень хотел бы сейчас так думать. Проще бы ему тогда было, понятнее… Но Людмила Инжеватова тут же и разрушила его позицию.

— Нет, — ответила она, не переставая улыбаться. — В полдень ходили мы с мужем на базар, по дороге выпили по две кружки пива, только и всего.

Токалов после разговора с Огаревым знал, что нынче в полдень пришла к ней обеспокоенная квартирантка матери — Мария Андреева. Сказала, что Ариша не ночевала дома, а ночевать собиралась: даже постель заранее разобрала, чтобы не тратить на это время, когда вернется. Да и не было такого — чтоб не ночевала… «Мне-то что?» — ответила дочь Маше, своей подружке, и пошла пить пиво. Ну хорошо, думал Токалов, тогда могла и не придать значения Машиной тревоге, а теперь-то, теперь? И он спросил:

— Вы когда услышали, что убита мать?

На что ему было кратко отвечено:

— С час назад.

Токалов взглянул на свои электронные, прикинул, когда Огарев привез Машу на место происшествия, сопоставил — получалось, что Людмила действительно могла услышать о смерти матери с час назад. Телеграф заречной части поселка работал вовсю… Александр записал фамилию женщины, сообщившей ей об этом, чтобы потом проверить, когда она пришла к Людмиле и называла ли в разговоре конкретно тетку Аришу… Это все он делал чисто автоматически, а думал о другом. О том думал, что вот дочь узнала о гибели матери и не кинулась туда, к ерику. Мало ли что и как скажут? А вдруг ошибка? Сидит. Улыбается… Непостижимо!

— Простите, — не выдержал он. — А ваша ли мать убита?

— Моя, — Людмила Инжеватова, сидевшая за столом напротив, положила подбородок на сплетенные пальцы. — Это мою мать так страшно убили. — Она говорила совершенно спокойно. — Вы ожидали, что я стану кататься по полу, рвать на себе волосы, раздирать лицо? Этого не будет. Моя мать прожила на свете пятьдесят шесть лет. И прожила не лучшим образом. А я в двадцать пять уже не живу, я убита, меня нет.

При желании Токалов по следам, впечатанным в милое, но рано постаревшее лицо этой молодой женщины мог бы многое прочесть. Муж Людмилы, Петр Инжеватов, был почти в два раза старше ее и каждодневно пил… Когда Огарев сообщил об этом, младший лейтенант мысленно пожалел Людмилу, но сейчас не мог выжать из себя и капли сочувствия: его поразила эгоистичность этой женщины.

— Я убита, — повторила Инжеватова, — а кто убил меня? Мать. В семнадцать лет она выдала меня, несмышленую, замуж за Петра.

— Людмила Николаевна, — возразил младший лейтенант, — я хоть на четыре года и младше вас, но все-таки мы принадлежим к одному поколению… Попробовали бы меня родители женить насильно! В наше-то время!

— В наше время быть такого не должно, это вы заучили. А не должно, стало быть, и нет. А она меня выдала! А до этого она…

Не договорив, Людмила Инжеватова разрыдалась.

Токалов почувствовал себя явно не в своей тарелке. Понимал, что подобных вещей Инжеватова завтра уже не скажет никому, а они, возможно, будут важны для следствия и розыска. Возможно! Но необязательно… И обыкновенная человеческая деликатность погнала его отсюда, заставила отодвинуть стул, чтобы подняться и уйти. Ни ему и никому уж не распутать узелочек между дочерью и матерью, никто теперь не сможет дознаться, где здесь ложь и где здесь правда. Отодвинул Токалов стул, чтобы подняться и уйти… и, придвинув, сел снова. Деликатность — это хорошо, холодно подумал он, но тогда придется забыть, что убит человек. И если для розыска убийцы будет необходимо выяснить, где же ложь и где правда в отношениях дочери и матери, то ты, карась-идеалист несчастный, это и будешь выяснять. Деликатно, но досконально!

Отчитав себя так, Токалов обрел уверенность. Успокоившуюся Людмилу стал расспрашивать, чем занималась она в пятницу, в какое время вернулся ее муж и почему он, работая во вторую смену, ушел с территории завода (сведения Огарева опять пригодились младшему лейтенанту) примерно в то же время, как и Рудаева из дома. Инжеватова была неглупа, она понимала, что на мужа и на нее («Особенно после того, что я вам выболтала») падает подозрение, но это нисколько ее не тревожило, и Токалову даже показалось, что смерть матери принесла ей какое-то облегчение, возможно еще не осознанное ею самой. И лишь в одном месте разговора она встревожилась. Токалов спросил:

— А что вы, Людмила Николаевна, имели в виду, когда сказали, что мать «прожила не лучшим образом»?

— Только то, что сказала, — ответила она.

На ее лице по-прежнему была улыбка, которую Токалов, пожалуй бы, и понял, если бы не был одет в форму и не допрос вел, а просто пришел к этой даме нынешним вечерком на чаек. Да и то — при условии, что мать этой дамы жива-здорова, а не убита вчера ночью. Токалов верил и не верил себе — чертовщина какая-то…

— Вы эту улыбочку снимите, — строго сказал он.

Лицо ее полыхнуло жаром и окаменело. Она сказала:

— Моя мать по возрасту уже должна быть на пенсии. Но до пенсионного трудового стажа ей не хватало десять лет. Это ведь тоже, наверное, прожить не лучшим образом?

Вроде бы с Людмилой Инжеватовой после этих слов ничего и не произошло, а в то же время — произошло… Будто неожиданно пришла к ней какая-то мысль, принесла в себе смутную догадку, и догадка ошеломила ее. Сникла Людмила Инжеватова, обрыхлела мгновенно.

— А вы говорите, — произнесла она растерянно, — а вы говорите!

— Что это с вами? — забеспокоился Токалов. — Я, позвольте заметить, ничего не говорю.

— Сердце, — сдавленным голосом сказала она. — Сердце ударило… Отпустите меня, не мучайте!

Токалов поднялся.

«Сердце… — думал он, возвращаясь в отдел. — Сердце у тебя каменное, гражданка Инжеватова».

В кабинетике, похожем на пенал, Токалов долго сидел, думал, вздыхал… Настроение у него, прямо скажем, было отвратительное. И вроде бы ясно почему, а в то же время — ни черта не ясно, полный ералаш в голове. Если кто и испытывал к погибшей неприязненные чувства, накаленные почти до ненависти, если кто и был ее врагом, так это, выходит, родная дочь. Непостижимо… Даже после смерти матери — и какой смерти! — Людмила не может простить ей своих обид. А эта ее улыбка, ее откровенное желание бросить на мать хоть малую тень, ее мгновенная догадка, от которой она схватилась за сердце… О чем, спрашивается, догадалась и почему не пожелала сказать? И желает ли она, чтобы убийца был найден? Вот что странно, вот что подозрительно.

Однако все это надо теперь донести по начальству рапортом…

Он положил перед собой чистый лист, взял шариковую ручку и… опять застыл надолго. Оказывается, одно дело, когда ты сомневаешься и подозреваешь, совсем другое — когда пишешь об этом. Строка требует доказательности. А ее-то и не было у младшего лейтенанта Александра Токалова.