Страница 2 из 8
…Полоса крутится спиралью. Разгон – тормоз, разгон – тормоз. Меня выворачивает наизнанку, а делать нечего – остановиться негде. Слева горы, справа – обрыв. Впиваюсь зубами в кислое яблоко, не дышу и психую: «Нельзя как-нибудь полегче?»
Пропади он пропадом, этот русский юг! Этот антисервис! Эти толпы обгоревших грешников! Нам надо проехать перевал, до Сочи. Меня тошнит уже больше двух часов. Какие пейзажи? Глаза бы в одной точке задержать. И сын еще все время: «Когда? Ну когда?» И вдруг я вижу указатель «Пос. Новомихайловский». Смотрю направо, в сторону моря, там скоро начнется длинный-предлинный забор, за которым находится тот самый лагерь. Вот! Уже проезжаем главные ворота. Я заорала сыну: «Не ори!» Вот они – большие белые буквы: «Орленок». Я пытаюсь разглядеть что-нибудь за бегущей решеткой забора и кричу:
– Я здесь была!
– Успокойся, мышь, – мой муж терпеть не может эту дорогу. – Когда ж ты уже забудешь свои пионерские подвиги?
– Я здесь была, – говорю.
Решетка мелькает, длинная, на весь поселок. И ничего там не видно за деревьями, только солнечные лучи моргают сквозь листву. И уже не верится, что я жила целый месяц там, по ту сторону забора. Вот так вот буду когда-нибудь пролетать над Землей, начну кричать: «Я здесь была! Я здесь была!», а мне никто не поверит.
Да, представьте себе, мы встретились в этом самом пионерском лагере. А что вы сразу: «Фу! В пионерском лагере…»? Это, между прочим, был 1991 год – год смерти всех пионеров. Не было уже никаких барабанов, галстуков, свистков, линеек, строевых песен. Ни одного пионера, кругом – журналисты.
Я приехала на Форум Юных Корреспондентов, что-то похожее на корпоративный семинар, которые проводятся теперь где-нибудь в Египте или Болгарии. Правда, вшей все-таки на въезде проверили, не удержались. Это же только 1991 год, коммунисты еще не вымерли. Хотя о чем я? Тогда я наивно радовалась, что скоро на земле не останется ни одного коммуниста, а теперь знаю – они бессмертны; мосты, телефон и телеграф по-прежнему у них.
Газеты орут: «Свобода слова!», «Демократия», «Гласность», а мы, молодая пресса, стоим в очереди на медосмотр, в одних трусах, прикрываясь медкартами. Мы отдрессированы к своим пятнадцати годам, как белые мышки. Терпение и покорность – наша главная добродетель. «Это что за «шуточки революции»? Пошли вы на… со своим колхозным лагерем, – думаю. – Сейчас плюну – и на вокзал». Но дрессура делает свое дело: не плюю, стою, жду своей очереди, готова сунуть шею в петлю из пионерского галстука.
Народ возмущается громким шепотом:
– Какая дикость! Как на зоне!
И я со всеми помалкиваю и мечтаю. Меня считают овцой, меня сгоняют в стадо, а я стою в одних трусах и мечтаю о любви.
Нас посчитали по головам, проштамповали и выпустили. Мы плетемся по расплавленной резиновой дорожке. Жарит так, что плечи защипало. Вокруг зелеными пирамидками южные деревья… До сих пор не удосужилась выяснить: кипарисы это или не кипарисы. Ветер пахнет чем-то знакомым… Что-то из моего несчастного детства… Ну, точно! Так воняли водоросли в Анапе, давно, когда мои родители еще жили вместе. Дорожка выходит на высокую открытую площадку и… Вот оно – море!
Я, добрая девочка, не стану утомлять вас пейзажем. Кто это море не видел? Я просто коротенько сообщу, что чуть не упала в обморок от его неожиданных масштабов. Что я видела целый год, ученица, не знающая слова «дайвинг»? Типовая школа, вяленькие астры, наглядные пособия «Как действовать при пожаре», «Как правильно надевать противогаз»… Каждый день разбитая дорога, серый шифер, серый штакетник, серый кирпич, тополь татарский, тополь пирамидальный… И тут вдруг море! А-а-а-а-а-а! Сколько свободного места! Вода сверкает, как свалка разбитых зеркал. Глазам больно! «Прощаю всех! – подумала я. – Даже коммунистов, раз в мире есть такая красота».
3. Не соответствую уровню!
Так, минуточку. Отдохнем от детства. Мне срочно надо обняться. Не с вами, не бойтесь. Сейчас прорвусь на прием к своему тигру.
У нас тут, между прочим, южный вечер. Остывает асфальт, и бабочки летят на фонари, а мой тигр все еще на работе, хоть ты убей его. И отмазончик себе придумал: «Все, что мужчина не успеет сделать в своей карьере с тридцати до сорока, он не успеет сделать никогда». Согласна. Но если меня не обнимать, я впадаю в анабиоз.
А с чем я к нему сейчас приду? Я даже не в курсе, почем в этом году пшеница. Я не вкуриваю про последние конструкторские разработки нашего завода. А к начальству нельзя без повода: или по делу, или рассмешить. Ладно, пойду расскажу ему анекдотик про Красную Шапочку.
Так, Мерилин Монро оставила на стуле свой палантин. Уже чувствует себя как дома. Вот они, вражьи боеприпасы, в верхнем ящике стола: духи, помада, лак для ногтей, модный журнальчик. Есть чем заняться в рабочее время. А шеф до ночи завалы разгребает. Слышите? До сих пор на телефоне. Говорит по-английски.
– Я вылетаю в Милан… Нет, Сабрина, не в Венецию – в Милан.
Сабрина – секретарь нашего итальянского партнера Антонио. Антонио – хозяин завода сельхозтехники в Болонье. На каждом углу он поет, что хочет завоевать Россию, совершить революцию, завалить наши поля своим железом. Почти не врет. В Европе кризис, Антонио нужен новый рынок. Ему страшно повезло: завод, который здесь, на юге, раскручивает мой муж, захотел с ним дружить, собирать его железо в России. Жаль, у меня не спросил, а то бы я его научила: Антонио, хочешь завоевать Россию – начинай с меня.
– Да, Сабрина, я везу фермеров. Будем смотреть вашу технику, – кричит мой муж.
Громко, чтоб его в Италии было слышно. А я стою, как сенная девушка с подносом, жду, когда барин соизволят. Рассматриваю фотографию у него на стене. Метр на метр: море, маяк, пирс, горизонт. Это я ему прибабахала, для релакса.
Наполеон кладет трубку, потирает ручки, зовет меня к монитору:
– Крошка! Наконец-то мы вышли на новый уровень. Ты знаешь, сколько мы сегодня заработали? Смотри!
Да, невозможно не улыбаться, когда видишь банковский отчет с такими цифрами. Вот и не хочу, и плевала я на эти деньги: «Фу, фу, фу! Суета, все мирское», а губы сами растягиваются в улыбку.
– Безобразие! – Я целую его темные кудри. – Нельзя столько зарабатывать!
– А ты думала! – Он погладил меня по спинке. – У тебя муж о-го-го!
– Жуть, сколько денег! Я согласилась бы и на половину.
Что на половину! Я бы даже на четвертушку согласилась после моего голодного детства с ежегодной деноминацией и бесконечным ремонтом сапог.
Тигр потягивается, зевает и выдает довольным, сытым голосочком:
– Сколько писем надо буржуям написать! Хоть бы кто помог… Жаль… Подзабыла ты английский, подзабыла… Мне даже как-то неудобно за тебя.
Перевожу на русский – это он так шутит. Подождем – сейчас он скажет «Не обижайся, крошка. Бери все мои деньги. Лети в Венецию, газуй в Милан, транжирь, как тебе вздумается».
– Да-а-а… – продолжает тигр, – не соответствуешь ты нашему уровню … Не соответствуешь. Надо с тобой уже что-то делать… Что-то в тебе менять… Мне даже как-то стыдно за тебя…
Наконец он замолчал. Сообразил. Секундой позже, чем надо, но все-таки понял: только что, мимоходом, на радостях, он нажал на красную кнопочку, разбил пробирку с вирусом, сорвал предохранитель.
Улыбочка испарилась. Сразу встрепенулся, притянул меня к себе. Но поздно, уже поздно. Жена хоть и друг человека, а базарчик надо фильтровать.
– Холопские у вас шуточки, барин, – говорю и понимаю – тигр прав.
Тигр, как всегда, прав. Не соответствую! Умная-то девушка пропустила бы все мимо ушей. А я сразу в псих ударилась. Сразу оттолкнула его, развернулась, в дверях завизжала:
– Мне здесь и по-русски разговаривать не с кем!
Уже бежать собралась, всплакнуть в подушках, но нет – вернулась. Схватила папки с документами и швырнула в него со всего маха.