Девочка с красками

— Пойдёмте, — решительно сказал Николай Андреевич, беря его под руку. — Как-нибудь помирю вас.

Они начали спускаться с бугра, и тут Таня и Саша увидели их. Таня вскочила и заметалась, не зная, как ей быть. К дому шёл отец, и надо было бежать ему навстречу. Но рядом с ним шёл Черепанов, с которым она не могла сейчас встретиться. Что делать?! А они всё ближе, всё ближе.

Вскочил, заметался и Саша. Рядом с ним, на скамье, прислонённая к изгороди стояла какая-то картина. И вот теперь он принялся лихорадочно укутывать её куском мешковины, обвязывать бечёвкой.

Николай Андреевич и Черепанов подошли к ребятам, и старик устало сел на скамыо.

— Не прогоните? — Он наклонился к Саше, шепнул ему: — Успел, наябедничал? А я как раз собирался разыскать тебя, хотел, ну что ли, извиниться перед вами.

Очень трудно дались старику эти слова, и так неожиданны они были для него, что Саша, не веря себе, пере-спросил:

— Извиниться?

Старик молча кивнул и раз и другой. Он смотрел сейчас на Таню, она тоже слышала его слова и тоже одними губами повторила вслед за ним: «Извиниться?» Старик и ей покивал. Он смотрел на неё и всё кивал, и всё кивал ей, а в глазах его светилась такая мука, что Таня вдруг шагнула к нему и, сразу всё простив ему, уткнулась лицом в его брезентовую, так остро, так сладостно пахнущую красками куртку.

— Ну вот и хорошо! — облегчённо вздохнув, сказал Николай Андреевич.

Услышав голос отца, Таня распрямилась и кинулась к нему.

— Ты пришёл домой, да?! Пойдём, входи же!

Она изо всех сил потянула его за собой, но он, ничего не говоря ей, избегая её взгляда, оставался стоять на месте. И она поняла и выпустила его руку, снова понуро усевшись на скамью.

Старик попытался выручить Николая Андреевича.

— Что это у вас тут? — спросил он, потянувшись к укутанной в мешковину картине, которую Саша прятал за спиной. — Никак, картина?

— Да- вот, принёс ей показать, — ещё дальше задвигая за спину картину, растерянно пробормотал Саша. — Это так, ничего особенного, просто дом нарисован... Нечего и смотреть...

— А ты покажи, покажи. — Старик взял в руки картину и стряхнул с неё тряпку. Потом, ещё не поглядев на картину, он умело наклонил её, прислоня к ограде. И только уж тогда, и лишь отшагнув на несколько шагов, обернулся, чтобы смотреть.

Увиденное нежданно поразило его до оторопи. Затряслась жалко седая голова, судорожно сжались пальцы. Старик подался вперёд, впился глазами в картину, бессвязно что-то забормотал.

Николай Андреевич, Таня, Саша тоже уставились на эту картину, столь поразившую, даже потрясшую старика.

А картина была тихой, мирной, не тревожной вовсе. На ней был изображён небольшой домик в два этажа, но первый этаж был почти полуподвальный, и домик на два этажа так и не вытягивал. Красные кирпичики полуподвала были любовно выписаны, словно художник сам укладывал их один к одному в том, настоящем, доме, который нынче он написал. Синеватые дощатые стены второго этажа были так тщательно и ровно крашены, словно художник был озабочен прежде всего малярной добросовестностью отделки. Дом был так точен в этом старательном письме, что начинал казаться игрушечным. Но вот деревья за домом и рыхлый, осевший уже снег в саду — он только краешком пролёг в картине — это удалось художнику. Это написалось у него легко и в глубину, а не старательно и поверху. Апрель, вероятно, оттепель, тот и солнечный и пасмурный, северный денёк, когда весна лишь в воздухе, но как её много, как её много в этом воздухе! И ещё — и главное — в картине... У ограды, перед домом, легко прислонясь локтем к ограде, стоит девушка. Она смотрит прямо на вас и куда-то вдаль. И там, куда она смотрит, что-то очень значительное открывается её глазам, очень интересное. Иначе бы она так не смотрела, так широко, так отвлечённо, так увлёкшись далёким. Иначе бы не жило её простенькое лицо, обрамлённое смешной, букольками, причёской, такой воистину живой молодостью. Иначе бы это, должно быть, некрасивое, простоватое девичье лицо не казалось бы сейчас на картине изнутри значительным и даже пригожим.

— Кто это? — тихо спросил Николай Андреевич. — Кто-то очень знакомый... Давным-давно, правда...

— Откуда у тебя эта картина? — Черепанов быстро подошёл к Саше, положил обе свои тяжёлые руки к нему на плечи. — Как она попала к тебе?

— Мне Клавдия Николаевна подарила, — сказал мальчик срывающимся от волнения голосом. — Наша учительница географии, которая теперь на пенсии.

— Вот оно что! — обрадовавшись, что памяти его пришли на помощь, воскликнул Николай Андреевич. — Ну конечно, это она — наша Клавдия Николаевна, но только в пору своей юности. Чья же это картина?

— Моя, — странно хрипло, ослабевшим вдруг голосом сказал Дмитрий Иванович. — Подарила? Как же она могла подарить её тебе? — Он так и не снял руки с плеч мальчика.

— Она сказала, что ей её не жалко, — шёпотом ответил Саша. — Я не хотел брать, а она сказала, что ей не жалко.

— Не жалко?.. И ей тоже не жалко... — Старик сбросил руки с Сашиных плеч и снова вернулся к картине.

Весна, оттепель, молоденькая девушка, изумлённо куда-то глядящая мимо вас, может быть, туда, где видится ей вся её жизнь впереди. И вот жизнь прожита, пришла старость.

— Не жалко... — повторил старик. — Зачем тебе эта картина? — Он повёл трясущейся головой в сторону Саши. — Отдай её мне, а? Отдай, а?

— Берите! — Саша кинулся к картине, схватил её и протянул старику.

Но тот не взял.

— Забыл, забыл, не нужна она мне, не для чего! — принялся он отталкивать от себя картину. — Забыл, забыл, не для чего, не для кого!

Старик повернулся и шатко побрёл к своему дому. Не раздумывая, Таня бросилась за ним, подхватила его руку, помогая ему идти.

— Вы не думайте, Саша эту картину сбережёт! Вы только не думайте, что она пропадёт, испортится. Я понимаю, это ваша удача — эта картина. Я понимаю...

— Удача?.. — Старик пошатнулся, тяжело надавив рукой на плечо девочки.

Она едва удержала его и в отчаянье оглянулась на отца, прося о помощи. Николай Андреевич подбежал к ним, подхватил старика под руки.

— Я сам, сам, — бормотал старик.

Но куда там сам. Ноги у него подгибались, и он почти повис на руках Николая Андреевича.

Подбежал и Саша, чтобы помочь. Втроём они подвели старика к дверям его дома. Потом Николай Андреевич помог старику отомкнуть дверь. На пороге их встретил воинственно ощетинившийся, звероподобный пернатый сожитель старика. Он будто понял всё, будто догадался о надвигающейся беде. Он разом сложил крылья, поник головой, странно поменьшал, стушевался, жалобно, не по-петушиному, а по-куриному как-то заклокотав горлом. Тане стало жаль его, и она, не страшась, погладила его по поникшему гребешку.

Поддерживая старика, все вошли в дом и медленно стали подниматься по скриплым ступенькам. «Кто тут? Что надо? Зачем пришли?» — тревожно принялись спрашивать ступеньки.

22

И вот она, чудо-комната старика. Его убежище от людей, его хранилище сокровищ. Вся жизнь его, весь жизненный его итог.

Был ещё день, и не кончился ещё закатный ток солнечных лучей. Они врывались в комнату, прямым светом осветив ту самую стену, на которой у старика висели картины, как бы слагавшие древнюю улицу его родного города. Это прямое, яркое и глубокое закатное свечение подарило картинам живые краски, добавило им глубины. Стена ожила, раздалась, встала перед глазами и вправду древней улицей, на которую попал ты каким-то чудом. Вот здесь ты живёшь, по этим мостовым ходишь, вот в этой лавке приценяешься к нужной тебе вещи.

Старика ввели в его комнату, помогли улечься на узкую и бедную, лишь стареньким солдатским одеялом покрытую кровать.

Но Саша не пошёл туда, где за ширмами укладывали старика. Как Таня, когда в первый раз попала она сюда, замер он на пороге, а потом робко двинулся вперёд, изумлённо, зачарованно глядя на всё вокруг.

Таня вернулась к нему и пошла рядом. Ей хотелось многое объяснить Саше, рассказать всё то, что рассказывал ей старик, но она только сказала: