Девушка из министерства

Из-за листов фанеры, прислоненных к стене, он достал большой альбом.

В зале было темновато. Пришлось встать под самую лампочку. Художник перелистывал страницы. На каждой была изображена тяжелая ледяная пирамида большого Арарата и изящный конус малого. Бежала дорога, обсаженная тополями. В долине курились синие прозрачные дымки города.

Рузанна видела много картин, изображающих вечную гору. На рассвете и на закате, в облаках и под ясным небом, озаренную луной и освещенную солнцем. Арарат, безучастный в своем величии, возвышался над землей. В работе одного большого мастера Рузанну когда-то поразила тоненькая желтая ромашка, изображенная на переднем плане. Глядя на нее, можно было ощутить терпкий степной запах. Цветок был одинок и ничтожен перед сумрачным массивом горы. Он вызывал раздумье о бренности живущего.

Все привыкли к такому изображению Арарата.

На эскизах Гранта у дороги, уводящей вдаль, стояла белая сквозная колоннада. Она казалась ярче ледяной шапки. На другом рисунке над горами, озаренными солнцем, летел самолет. По дороге бежали машины. Поражали необычные краски: сиреневые тополя, лиловые тени, дымчато-розовый город.

Наконец Рузанна поняла:

— Похоже на вид из моего окна… Рано утром или на закате… Очень похоже! Особенно когда летит московский утренний самолет.

— Это мой Арарат. — Грант захлопнул альбом. — Я увидел его таким с детства. С автострадой, с самолетами… Это не индустриальный пейзаж. Так я вижу. Так чувствую. Так понимаю.

Он снова сунул альбом за фанеру. Он первый напомнил о том, что надо идти домой.

Улицы были пустынные, дома темные. Глубокая ночь. У ворот Грант опросил:

— Что мы будем делать завтра?

— Все, что сможем, — ответила Рузанна.

С утра заместитель министра Апресов, не заезжая на работу, отправился на объекты. В три он был вызван на совещание в райком партии. Оставалось только ждать.

Гранту не терпелось.

— А если пойти туда? — Большим пальцем правой руки он указал в неопределенном направлении.

Рузанна поняла и покачала головой.

— Но ведь он, кажется, такой, что можно…

— Он такой. И все же по каждому поводу к нему бегать не полагается. Существует порядок.

Художник замолчал. В этот день он опять затащил Рузанну в кафе.

Расстроенный прораб, ни на кого не глядя, кричал:

— Мало ли что мне говорили… Я не могу двадцать человек слушать. Один говорит — не надо олифы, другой говорит — надо. Когда у осла два хозяина, осел дохнет.

Презрительно высказывался Баблоев:

— Подумаешь, новые методы! А кто он такой — Рембрандт или, может быть, Шишкин? Как-нибудь нарисует чашку кофе и на этой стене.

Говорил он громко и косил в сторону Гранта великолепным выпуклым глазом.

— Значит, вы предупредили прораба? — спросила у художника Рузанна.

Он передернул плечами.

— Какое это теперь имеет значение?..

Нет, он ни на кого не похож! Кто удержался бы от того, чтобы не сказать: «Я предупреждал, я говорил…»

Рассерженный прораб схватил ломик и, бормоча что-то сквозь зубы, яростно стал выбивать на стене насечки, похожие на рябинки. Окрепшая штукатурка поддавалась туго. Окинув взглядом огромное помещение, Рузанна поняла бессмысленность подобной затеи.

Поняли это и рабочие, толпившиеся за спиной прораба.

— Не пройдет дело, Мукуч Иванович, — вмешался пожилой штукатур, — на этом самое малое неделю потеряем. Поверх новый слой наложим, а в один день вся стена обвалится. Кто отвечать будет?

Прораб с размаху отшвырнул ломик.

— У меня план, у меня смета… Я человек маленький…

— Да замолчи ты наконец! — крикнул на него Грант.

Засунув руки в карманы короткой куртки, он зло смотрел на Мукуча Ивановича.

— Противно слушать, когда человек так охотно признает себя ослом и ничтожеством. Тебя спрашивают: можно сделать что-нибудь? Что ты впадаешь в истерику?

Баблоев весело захохотал. Рузанна оттолкнула Гранта, подошла к прорабу и, не дав ему опомниться, торопливо сказала:

— Мукуч Иванович, сетку рабица, а? Как вы думаете?

Прораб порывался что-то ответить художнику, но Рузанна крепко держала его за рукав.

— Сетку рабица — и на нее слой штукатурки. Это быстро…

— Дорого, — ответил ей прораб, глядя в сторону Гранта.

Рузанна пошла к выходу, где художник, к ее удивлению, мирно беседовал с Баблоевым.

До конца дня Грант просидел в отделе капитального строительства. С совещания заместитель министра уехал прямо домой. Сообщили, что он будет в министерстве к семи часам. Рузанна и Грант решили его дождаться.

Уборщицы, неслышно двигаясь в войлочных туфлях, привели все в порядок. В комнату заглянул комендант и скрылся. Непривычно тихо стало в опустевшем учреждении.

Рузанна позвонила домой и предупредила, что задержится.

— Вас тоже целый день не было дома, — напомнила она Гранту.

Художник, склонившись над столом, штриховал лист бумаги.

— У нас нет телефона. Да никто и не будет обо мне беспокоиться.

Рузанна покачала головой.

— Это грустно.

— Это прекрасно! — воскликнул Грант.

— Значит, вас никто не любит.

— Сестра и мальчишки любят. — Он сказал это улыбаясь. — Неужели вы тоже думаете, что любовь выражается словами: «Куда пошел?», «Когда придешь?», «Смотри, не опаздывай!», «Имей в виду, я не буду обедать, я не усну, пока ты не вернешься!» И вот человек весь связан, спеленат, удушен любовью.

— Но ведь когда любишь, естественно беспокоиться!

— О чем? — Грант протянул к ней руку. — О чем? Отнимут любовь? Тогда она немногого стоит. Или любовь попадет под трамвай? Но ведь это так редко случается.

Рузанна рассмеялась.

— У меня мало опыта в этих вопросах.

— Я знаю, — просто сказал Грант.

И ей стало неловко. Она подумала: «Ведь я старше его на восемь лет…» Но слушать его было интересно. Еще ни с кем не говорила она о таких вещах.

— Любовь можно сберечь — я в этом убежден. И не только любовь мужчины и женщины — всякую. Она охраняется радостью, доверием и прощением.

— Нет, — горячо возразила Рузанна, — не прощением. Прощать нельзя.

— Именно, в первую очередь, прощением, — перебил ее Грант. — Я знаю, о чем вы думаете. Измена, предательство — я не об этом. Это сложно и в каждом случае — по-разному. Я говорю о том, что каждая любовь ежедневно нуждается в маленьком прощении. Лишнее слово, неловкое движение, разное отношение к людям, к природе… Наконец, кривой палец, жесткие волосы…

Он указал на свой искривленный мизинец.

Рузанна, смеясь и волнуясь, тронула его голову. Волосы не были жесткими…

Очень резким показался переход от темной комнаты к ярко освещенному кабинету Апресова, от разговора о невещественном, скрытом — к обычной деловой бёседе.

Но тут Рузанна чувствовала себя гораздо увереннее. Она знала, что Апресов считается с ее мнением, и только боялась спрашивать себя, движут ли ею в эту минуту интересы дела или какие-то личные чувства.

Сущность дела она изложила сухо и коротко.

— А это не причуды гения? — Спросил Апресов. — Деньги же полетят.

Рузанна положила перед ним смету.

Апресов откинулся в кресле.

— Я слышал, в Тбилиси был в прошлом веке художник, за бутылку вина писал — на жести, на картоне, на куске дерева. Вывески для духанов писал. Сейчас эти его вывески — на вес золота. Шедевры. А мы, понимаете, нянчимся…

Он наклонился над бумагами.

— Сетка Рабица… Ну что ж, лучший выход. Но ведь дорого. Деньги-то государственные.

Сетка Рабица — тонкий проволочный каркас, на который накладывался раствор штукатурки, — стоила дорого. Но невозможно было прийти к Гранту с отказом. В мире должен был появиться его Арарат.

Лишнего говорить не следовало.

— Художник, — Рузанна назвала прославленное имя, — рекомендовал Еноку Макаровичу для этой работы своего ученика.

Она замолчала. Апресов еще думал.

— Ну, просто рука не поднимается, — сказал он. А затем решительно наложил резолюцию и протянул Рузанне бумагу.