Страница 8 из 23
Я побывал в зимовье Чернышева, верней, в зимовье местного заготовителя Брюханова, который позволил любителю (сам он болен) пользоваться его избушкой. Стоит она на берегу речки в урочище Улаханвале, в полутора часах езды на оленьей упряжке по льду Вилюя или часах в трех ходьбы на лыжах. Глухое место, хоть и недалеко от фактории. Белые склоны сопок, каменистые осыпи, частокол сухих лиственниц. Тихо, пусто. Но «соболишка водится», по словам заготовителя Брюханова. Сам он, бывало, добывал по тридцать-сорок шкурок за сезон. «А с этого любителя что взять? Больше на фактории сидел, чем в тайге, да и капканов ставил всего ничего. Смех и грех! Новичок, одним словом!»
Избушка старая, но еще крепкая, с одним окном, железной печкой и широкими деревянными нарами вдоль стены. «Плохо дело, бое, плохо дело!» — удрученно бормотал заведующий Боягир, пока я осматривал зимовье.
На столе алюминиевая миска с остатками мяса… Окурки папирос в консервной банке… Недопитый чай в кружке… Несколько журналов «Иностранная литература»… Пачки патронов от карабина и «тозовки», сама «тозовка» на гвозде… широкие лыжи в углу… две оленьи шкуры, служащие, видимо, одеялами… связки неиспользованных капканов… пачки свечей… керосиновая лампа… канистра с керосином… охотничий нож… топор… транзистор на батарейках…
Старик Удыгир нашел труп шагах в десяти от избушки. Он пролежал недолго (эксперт прав), грызуны его не тронули, но к приезду старика Удыгира труп уже засыпало снегом, как и все следы вокруг жилья. Однако мы нашли давнюю тропинку, по которой Чернышев спускался к реке за водой, и нашли бывшую прорубь, и продолбили ее пешней, и на метровой примерно глубине в прозрачной воде увидели карабин…
Сейчас я думаю, что можно было бы и не ездить в зимовье. Но в тот день (неделю назад) я привез оттуда и алюминиевую тарелку, и кружку, и окурки, и другие вещественные доказательства. Знаменитый Порфирий Петрович был прав, говоря Раскольникову, что «старухины отметки на вещах — это все вздор-с», а ему подавай «черточку». Возможно, и мне не хватает этой «черточки», чтобы поставить окончательную точку.
Вот тебе новое лицо: киномеханик Алексей Максимов. Я ждал его прихода на факторию, и он появился: плотный, коренастый малый, голубоглазый и белозубый. Чирончин сразу накинулся на него, грозя увольнением за опоздание на работу, но бывший моряк-подводник лишь отмахнулся, как от назойливого паута. Он хотел знать, что мне понадобилось от его жены Нюры.
— Она же вам рассказала, — предположил я.
— Само собой. Но я от тебя хочу слышать, начальник.
Видимо, он побрился после тайги: нижняя часть лица у него была светлой, а лоб темный, точно обугленный от мороза и ветра. И был он слегка навеселе.
— Расспрашивал ее о Чернышеве. Знаете, что он погиб?
— Знаю. Сказала. Только не по адресу, начальник. О немменя надо спрашивать, а не жену.
— Вас тоже спрошу, — отвечал я.
Мы ушли из дома Чирончина, страшно обидев его этим, и в пустом конторском кабинете, развалясь на стуле и распахнув полушубок, Максимов отвечал на мои вопросы. Собственно, я услышал то, что уже знал. Они познакомились в гостях у Егора. «Крепко поддали тогда и по душам поговорили, и корешами стали. Но ненадолго. Характерами, начальник, не сошлись». Как понять? Да так и понимать: не сошлись характерами. Он, Максимов, кто? Бывший подводник. За душой ПТУ да служба, да год условно за хулиганство, а тот как-никак с дипломом, в Москве всю жизнь прожил, столичная штучка! Это бы еще ничего. Это еще можно пережить, но он, Максимов, не любит, когда ему дорогу перебегают. Никто этого не любит, а он, Максимов, особенно! А этот друг московский в медпункт зачастил и на его, Максимова, предупреждения не реагировал. Оттого однажды и вышла драка. Откуда ему было знать, что бьет он, можно сказать, покойника? Знал бы, пальцем бы не тронул — веселись перед смертью, гусь лапчатый! Только он этого не знал, понятно?
Какие же у него отношения с Камышан, если он не позволяет приезжим переступать порог медпункта?
«Между нами, начальник?»
«Между нами, киномеханик».
Если честно, по-мужски, то ничего этого самого между ним и медичкой нет и не было. Его жена Нюра напрасно ей в волосы однажды вцепилась — ни в чем Тонька не виновата перед ней. Но намерения у него есть, и давние: по душе Тонька ему, и он два года уже, считай, с приезда на факторию, «клинья бьет», но безуспешно пока, начальник. А этот друг в своей Москве, видать, пообнаглел и решил взять с налета то, что ему не причитается. Вот и заработал.
«Пулю в грудь», — сказал я.
«Какую еще пулю? — заморгал он голубыми глазами. — Нюрка сказала, замерз».
«Верно, замерз. Но сначала был убит. Из вашего карабина».
И тут он встал, как и следовало ожидать, и пошел через кабинет на меня, и уперся руками в стол, и приблизил свое темно-светлое лицо к моему и заорал, как и следовало ожидать, что я хочу его «купить», что «дело ему шью», но ничего у меня из этого не выйдет! А я вдруг вспомнил, что от тебя давно нет писем; на меня что-то накатило; я вскочил и заорал в ответ, чтобы он немедленно заткнулся, не то я его успокою. На шум прибежал заведующий Дмитрий Харитонович Боягир, но мы уже опять сидели друг против друга, тяжело дыша, и я отослал Боягира, сказав, что все в порядке, и пытаясь осмыслить, что со мной произошло.
Что же со мной произошло? Ты ведь склонна к экстрасенсным прозрениям — ну, так беги на почту, Наташа, поживей и дай срочную телеграмму: «Люблю. Целую. Все в порядке».
А Максимов что ж… он не стал отрицать, что у Чернышева был его карабин. «Драка — дракой, а промысел — промыслом». Сам отдал его Чернышеву, когда еще были в дружеских отношениях, а в тайгу взял лишь «тозовку», чтобы «лишнее железо зря не таскать». Карабин его, точно, тот самый, с выжженными инициалами «А. М.» на прикладе, карабин он признает и тот факт, что побывал в стаде старика Удыгира, тоже признает: «По следам нашел, погостил и похулиганил немного, начальник», но со стойбища Удыгира он отправился опять в свое зимовье, а в избе Брюханова его ноги не было, и шить ему это дело нечего.
И он ушел, злой и протрезвевший, к своей жене Нюре, с которой, как я понял, намерен развестись, если медичка Антонина Камышан скажет «да». Но я думаю, Наташа, что ему не суждено переселиться в здешний медпункт…
Продолжение.
Сегодня послал тебе телеграмму. Ее выстукала на ключе Люба Слинкина. А в полдень она же принесла мне в дом Чирончина твое письмо.
Когда был самолет? Почему я его не слышал?
Элементарно проспал, Наташа. Прилег на минуту и словно провалился в темноту. А в это время первоклассный пилот Вычужанин пробился сквозь снегопад, нашел «окно» в белесом, туманном небе и мастерски приземлился на галечную отмель. Спасибо Вычужанину! Спасибо Любе Слинкиной! Спасибо безвестным работникам почты, которые хоть и промурыжили твое письмо две недели, но все-таки не затеряли! Спасибо тебе за то, что изучила в свое время грамоту не в пример темному Никите, способному поставить лишь крестик вместо подписи.
— Люба, — сказал я Слинкиной, позабывшись от радости. — Возьмите эту книгу, — и протянул ей «Век просвещения» Алехо Карпьентера.
— Зачем? — напугалась она.
— Так. На память.
— Нет, что вы… не надо… — попятилась Слинкина.
Я опомнился. В самом деле. Что я делаю? Дарящий следователь выглядит ничем не лучше берущего. Да и зачем ей действительно «Век просвещения», этой девушке с бледным, истощенным лицом и тусклыми глазами? Но так хотелось ее отблагодарить! И я сказал, что похлопочу в окружном узле связи, чтобы ей выслали замену и предоставили отпуск. «Вам надо отдохнуть, Люба, просто необходимо».
Она тихонько поблагодарила и ушла, а я бросился тормошить дрыхнущего Никиту.
Он маленький, Никитка, и всякий раз иной: то как клубок шерсти, то как моток колючей проволоки, а то как благообразный, белобородый старичок — в зависимости от настроения.
— Смотри! — закричал я. — Гляди, Фома неверующий! Видишь? Письмо!