Страница 6 из 23
— Знаете, что Чернышев погиб? — помолчав, спрашиваю я.
— Все об этом знают.
— Его привезли сегодня из тайги. Об этом знаете?
Она поворачивается. Смотрит исподлобья, угрюмо. Отвечает замедленно:
— Да, я видела.
— Вы были там?
— Да, была.
— Я вас не заметил.
— А я вас заметила. Я в стороне стояла.
Хрипловатый, спокойный голос, сумрачные глаза… Может, она уже отплакала свое? Или вообще не умеет плакать? Как-никак медик, навидалась, наверно, всякого… И все-таки какие у них были отношения? Этот вопрос нелегко мне дается, но без него не обойтись.
Камышан вдруг усмехается:
— Не советую тут долго сидеть. А то и про вас сплетни пойдут. Наша фактория — замочная скважина, понятно?
— Понятно. И все-таки?
— Ясно какие! Близкие.
В откровенности ей не откажешь. Впрочем, что ж особенного? Незамужняя, двадцать четыре года. Чернышев был ее ровесником. В его паспорте нет отметки о браке. Русобородый славный парень с ясными, смеющимися глазами: таким он выглядит на фотографии. Он пришел на огонек медпункта, может быть, предварительно придумав повод — мнимое недомогание… и вот слово за слово, они уже пьют чай, беседуют, а за окном глухая темная ночь, тайга на сотни верст. Такая обстановка объединяет, даже разные люди могут найти общий язык… Уроженец Москвы, Чернышев рассказывал ей, вероятно, о столице, а она поведала ему свою жизнь, нелегкую и непростую… и в конце концов стало ясно, что ему незачем возвращаться из этого теплого, чистого дома в логово Егора Чирончина.
У геологов есть понятие — база. С базы они уходят в свои полевые маршруты и возвращаются на базу. Такой базой был наверно для Чернышева медицинский пункт. Здесь его ждали тепло и уют, и сытная еда, и женская забота… все ясно и понятно. Кто же провожал его последний раз в тайгу? Она?
— Нет, — говорит Камышан.
— Нет?
— Он уже не жил здесь. Поселился в пустом доме Елдогиров.
— Вы поссорились? — спрашиваю я.
— Считайте, что так.
Она закуривает. Курит «Беломор», крепкие мужские папиросы. Грубые черты лица… Темные, сумрачные глаза… Совсем не похожа на Любу Слинкину, а тем более на Галочку Терехову.
Вот еще одно имя. Ты не находишь, что я избрал несколько странное направление поиска? Меня тянет в дома незамужних девиц, и на такой маленькой фактории это не проходит незамеченным. Зачем ходит туда следователь? — не первый день гадает Кербо и посмеивается хитрым смешком Егора Чирочина, отражается в угрюмой нелюбезности продавца Гридасов и в озабоченности заведующего Боягира. Что, например, понадобилось мне у Галочки Тереховой, воспитательницы интерната? И с каких пор она стала для меня «Галочкой»?
Но ее все так зовут на фактории, за исключением детей. И это обращение очень подходит к белокурой, живой и смазливой воспитательнице.
Ее комната при интернате — уютное гнездышко, над которым хозяйка немало потрудилась. Кровать застелена ярким клетчатым пледом, на полу кумаланы, на полке, кроме книг, деревянные безделушки, букеты засушенных цветов. Одна стена оклеена многокрасочными иллюстрациями из журналов: тут и картинки природы, и киноартисты, и знаменитые эстрадные певцы. Из «Спидолы» льется негромкая музыка, а сама хозяйка сидит в глубоком кресле, подвернув ноги, прикрытые теплой шалью, перед початой бутылкой вина, вазочкой с конфетами и пачкой сигарет. Что же она отмечает, какой праздник? Или это обычный вечерний кейф, так сказать?
Девушка не из стеснительных. Без всякого смущения разглядывает она меня своими быстрыми, живыми глазами («Я знаю, кто вы. Я вас видела там!»), склоняет голову то к одному плечу, то к другому, словно выбирая удобный угол зрения («Я знаю, зачем вы пришли!»), быстро облизывает кончиком языка губы («Налить вам вина? Я на день рождения берегла, но…»), поудобней подвертывает ноги («Вам музыка не мешает, нет?»), привычно закуривает, щурясь от дыма. («Ну, спрашивайте! Почему вы молчите?»). В этих беспокойных движениях и оживленной скороговорке есть, знаешь, что-то вызывающее и жалкое, как у тех юных полуночниц, часто несовершеннолетних, которые, попадая в милицию, то хихикают, то огрызаются, то рыдают взахлеб…
Итак, венгерский токай, прибереженный ко дню рождения, открыт и выпивается сегодня. Ты уже догадалась, почему? Да, правильно: это поминки. В этой комнате при интернате поминают Александра Чернышева, инженера связи из окружного центра.
— Все мы когда-нибудь умрем, правда? Жаль его, очень жаль! Он такие планы строил: поедем туда-сюда, по всему свету, ты да я, да мы с тобой! Думал, что он бессмертный, вечно будет жить. Правда, он был красивый?
Я молчу, но она, похоже, и не нуждается в ответе.
— Красавчик, красавчик! А умный, а начитанный какой! Здесь, на фактории тоска, особенно зимой, и вдруг прямо с неба спускается молодой и неженатый — надо же!
Москвич, между прочим, горячо говорит она, точно я спорю с ней. Он и родился-то прямо в метро на эскалаторе, да, да! Ну, не совсем так, конечно. Это он преувеличивал. Просто мать почувствовала родовые схватки в метро. «Вот уж истинный москвич, правда?» — вдруг хихикает она. Дернуло же его сюда приехать! Не нашел лучшего места провести отпуск! Вот она, например, этим летом непременно поедет на Черное море и как ляжет на пляже, так три месяца не встанет. И вообще, хватит с нее северных сияний, пусть ими другие дуры любуются, а она сюда никогда не вернется, нет уж!
И она удобней подворачивает ноги в кресле, быстро облизывает полоску шоколада с губ. Можно еще выпить или нельзя?
— Не стоит, — отвечаю я.
— Ну и пожалуйста! А кофе можно?
— Кофе можно.
— Спасибо, хоть кофе разрешаете! А вообще-то я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: не очень-то она огорчена смертью своего знакомого. Правильно?
— Правильно, — соглашаюсь я.
— Вот и ошиблись! А еще следователь! Я очень огорчена. Очень-очень! Если я не реву, то это еще ничего не значит. Мне его страшно жалко. Ужасно! Неужели его убили?
Все это произносится взвинченным, чуть ли не веселым голосом.
— Кто вам сказал?
— Люди говорят. Вы у Камышан уже были?
— Да был. А что?
— Ничего. Просто так. Понравилась она вам?
Я пожимаю плечами, думаю: а ведь это истерика. Веселая, разговорчивая, но в любую секунду может разразиться слезами или криком — не предугадаешь, чем…
Вопросы задает Галочка Терехова. Был ли я у Любы Слинкиной? А к Нюре Максимовой заходил? Однажды, между прочим, Нюра Максимова и Камышан подрались на улице, да, да! Вот была комедия! Нюрка приревновала своего дурака Лешку к медичке… «И ко мне ревновала, между прочим!» — смеется она. А что касается Слинкиной, то это та еще тихоня! В тихом омуте черти водятся, да, да! А Чернышев Александр свет Иванович, между прочим, взял над ней шефство, как тимуровец: то воду таскал, то дрова рубил… умора, честное слово!
— У вас он часто бывал? — спрашиваю я, выбрав паузу.
— Еще бы! Конечно! Я же не уродка какая-нибудь, верно? Между прочим, быстро говорит она, не справляясь с языком, Александр свет Иванович собирался свозить кое-кого в Москву, познакомить со своими родителями…
— Кого именно? Вас или Слинкину?
— Меня, конечно! Уже уходите?
— Да.
— Не уходите, пожалуйста, — вдруг жалобно просит она, точно за соломинку цепляется, но я ухожу, Наташа, и слышу уже в коридоре, как Терехова включает «Спидолу» на полную громкость, точно пытается заглушить музыкой свои мысли.
Движок на окраине фактории неровно трещит, и единственная уличная лампа над крыльцом конторы то разгорается, то тускнеет. Куда, ты думаешь, я направляюсь. Я иду к тебе домой, Наташа, как в тот незабываемый вечер, когда ты открыла мне дверь и сказала: «Ну, входи!» — и сразу стало ясно, что уйду я от тебя не раньше чем завтра утром, чтобы вновь возвратиться вечером, а потом вселиться уже законным мужем чуть ли не на год… Приюти меня снова!