Марина

Сам Болотников — несколько раз я слышал — звал Кривоносого — Фрязин.

— Чего это он тебя так величает? — спросил я раз.

Он на меня посмотрел, усмехнулся:

— Что тебе до того? Знаешь, как говорят?

— Как?

— А так: незнайка на печи лежит, а знайку в суд ведут.

— Хитер ты, — не унимаюсь, — а может, ты и в самом деле — фрязин?

— Из итальянских краев? А ты как думаешь?

— Нет, — помотал я головой, — не похож. Уж очень ты московский. Видал я фрягов, как был на Москве, которые вина возят да римские ткани. Те — другие.

— Да, — затуманился он. — Во фряжских землях человек по-иному глядит. Там теплынь. Нам трудней. А раз так — держись полегче. Не то — сам себя задавишь. На ногу легче будь, на язык да на разум. И с прищуром. Или не понял?

Я промолчал.

— Эх ты! — взъерошил он мне волосы. — Теленок! Хоть ломаный, пытаный, а простак!

— Ничего и не простак…

— Подыми брови: рассвело! — он засмеялся по-своему, со слезой. — Смотри, на какое дело идем! Москву для мужиков брать!

Она открылась перед нами с холма в Михайлов день, сквозь туман да сырость. Было уже холодно, по небу плыли тучи. Тускло, еле-еле светились вдали маковки на московских колокольнях.

Болотников сидел верхом на донском жеребце, черном, будто вороново крыло, смотрел пристально.

— Вот она, матушка! — сказал густым голосом. — Боярское гнездо! Нечего и говорить: город крепкий. Да чем-то нас встретит!

— Коршуны там! — подал голос Кривоносый. — Кровоядцы!

— Ты, Фрязин, верные слова говоришь, — кивнул Болотников, — да только с малой разностью: коршуны на трупы людские устремляются, а эти — живых клюют. — Он усмехнулся. — Диво! Ведь как возьмем то гнездо и крестьянское на нем царство с благоверным царем воздвигнем, — то славны будем перед господом и перед людьми во веки веков! А нет — так нам всем разбойниками прослыть и в памяти погибнуть. И будут потом вороги наши скалить зубы, языками колотить: приходил-де к Москве вор Ивашко Болотников, и побили его люди московские. И будет это все ложь и прельщение, и на нас — навет. Ведь нам люди московские — братья. Лишь бы там измену повывести…

— Хороши палаты! — со всхлипом выдохнул кто-то из конных позади. — А деревенские христиане? В скудости да в бедности! С пудика на пудик, с горбушечки на горбушечку… Всю жизнь… А детки малые?

— Не моги! — яростно выкрикнул, обернувшись, Болотников. — Не растекайся! Детушек вспомнишь — бей! Слезы подкатят — за меч хватайся! Тут дело такое… Москва глядит… Так будь вровень! Как апостол стань, не греши юдолью и не трясись, как юрод!..

Мертвая тишина настала на холме, как заговорил Болотников. Чуяли: и впрямь — дело великое. В кои-то веки в открытую посчитаться. Значит, не срамись. Слезы лить? Потом, потом!

— Дозоры на восток и на запад послать, — коротко приказал Болотников. — Войско цепью поставить. Окружать ее, Москву, сей же час. Выходи, милая, на поклон. Выводи самозваного царя на повинную. Вечером совет держать.

Он толкнул вороного, поскакал вниз с холма.

Как стемнело, у торгового мужика в избе собрались головы войсковые, урядники, сотники.

Хозяин встретил Болотникова хлебом-солью. В горнице ярко горели свечи. Лавки укрыты коврами. Стол, застланный скатертью с бахромой, — пуст: ни еды, ни питья. Печь дышала жаром. Людей войсковых собралось в горницу много. Говорили вполголоса, бережно. Ждали.

Болотников встал.

— Не воевать Москву хотим, — начал, — но пришли с волей. Все видят. Если сражаемся, то чтоб исполнилось то, что должно. Искушали народ без конца злые и корыстные и дождались. Вот несем меч, на котором — правда. Подошли вплоть, стоим у порога. Хочу знать, что мыслите: с боем идти или обложить столицу русскую силой, чтоб отворилась по-доброму?

— С боем! — выкрикнул худой, с горящими светлыми глазами сотник. — С боем! Нам ждать некогда!

Другие одобрительно зашумели.

— Подождите, ратные люди, — поднялся широкоплечий человек в алом кафтане. — Бой нам принимать лучше только в чистом поле, когда царь Шуйский полки вышлет. Тогда мы их побьем, одолеем. А в переулки московские лезть — нам погибель. Передушат, как кур, растеряемся…

— Еще кто кого передушит! — зло оборвал его хмурый казак в крапивном жупане, подергивая вислые усы. — Все в поле да в поле. Оборвались. А тут — холод. Смотреть на нее? Хорошо бы и погреться.

Я стоял в углу, позади Кривоносого, и видел, как сжал Болотников челюсти и как по щеке его прокатился желвак.

— Нет, — покачал он головой, — взятьем город великий брать — на то нас не хватит. Еще прежде нас под Москву первое войско царя Димитрия Ивановича подошло… Но — стоят. Не лезут. Если друг другу подсобить, можно попытать. Да ведь над другим войском воевода Истома Пашков начальствует. И тут нам его согласие надо. Да еще знайте: на бой пойдем — московские люди с сердцем отбиваться станут. А нам не на бой их преклонить, — а на то, чтоб сами они злодеев Шуйских вязали, к нам выходили.

— Так что ж делать? — крикнул седой урядник, из пеших.

— Лазутчиков в Москву слать, письма нести, москвичей на тары-бары тянуть, глаза им открывать! Чтоб сами начали над боярами промышлять! А в урочный час и мы ударим! Вот, что делать! А вокруг стольный град не мешкая силой обложить, чтоб лиса не прошла, заяц не пробежал! Это и Истому Пашкова подбить — вместе на гнездо боярское петлю накинуть да веревку на кулак намотать!

Глаза Болотникова горели, как уголья, всех огнем жгли.

На том и порешили. И стали Москву крепко обкладывать, чтоб пути в нее отрезать и чтоб царю боярскому край пришел.

Но не унимался тот. И все слал и слал на нас московские рати.

Бились раз возле Коломны. Еле-еле в тот день стало рассветать, — прискакал от казачьего дозора верховой. Соскочил у крыльца, крикнул:

— Буди воеводу!

Вышел Кривоносый:

— Чего шумишь?

Я в ту ночь в сенях спал. Услышал разговор, выскочил.

— От Москвы войско идет, — торопливо говорил казак, — конный полк, а следом пешие.

— А много ли?

— Много! Тысяч пять!

— Как же это вы впотьмах усмотрели, что пять? — усмехнулся Кривоносый. — А может, все десять?

— Много, говорю!

— Ну, ладно. Обскачи станицы, а я здесь подыму.

…Секла мелкая снежная крупа, как от опушки леса ударили мы из засады по московскому войску. Конные, что шли впереди по дороге, смешались.

Кривоносый на своем гнедом скакал впереди, махал саблей, кричал надсадно.

— Бей!.. Коли их, режь!..

Злоба так и рвалась из него, ее б и на десятерых хватило.

Я сразу разглядел: не полки государские, а дворянское ополчение. Кони у них были хороши, да и одежа справная, и оружие. Да не выдержали дворяне, отвернули, огрызаясь, уходить стали. Сшибли мы тогда и зарубили их десятка всего полтора. Остальные, останавливаясь, пускали стрелы, прикрывались щитами, выставляли сабли. И все — ради одного: чтоб заслонить собой стрелецкую пехоту, дать ей уйти.

Отогнали мы московское войско. Наш знаменный в рог задул, сзывая, чтоб возвращались. Ну все обратно и потянулись.

А я, как давеча из засады наши вынеслись, вперед зарывался и теперь оказался у всех позади.

Усталость на меня навалилась, и я на Кочете своем рыжем ехал не торопясь. На дорогу поглядывал, на лес да на небо и думал так, что, видно, долго мне этим ремеслом заниматься судьба велит.

Незаметно я так на одного москвича из отбитого войска наехал. Обочь дороги, у сосны, на спине недалеко он лежал. В груди была рана: из нее лилась кровь. И луч солнца сквозь облака вдруг пробился, на него упал и осветил его, и я его приметил.

Дышал он часто, с хрипом. Смотрю — на меня глядит.

— Постой, — говорит, — ты из воров, из тех же?

— Из тех же, — говорю, — да не из воров, а из царя Димитрия войска. Он нам Москву велел взять, и мы ее возьмем, и под руку его приведем, и он на Москве будет. И зря вы на рожон прете.

Оскалился москвич, усмехнулся через силу.