Семья Рубанюк

— Вторую ферму и новые амбары ставят, — сказала Василинка.

У развилки дорог она свернула от Днепра, усеянного детворой, к левадам. Полозья звонко завизжали железными подрезами по целинному атласному снегу. В спину дул пронизывающий ветерок, гнал, заметая заячьи и лисьи следы, поземку, звенел в унизанных стеклярусом кустах дикого терна.

Иван Остапович поднял ворот, спрятал руку за пазуху.

Василинка повернула к нему укутанное до бровей лицо, высвободила рот.

— Замерз? — спросила она.

— Морозец хваткий. Покалывает.

— А мне байдуже.

— У тебя кровь молодая.

— Ох, тоже мне старичок!

У скирд задержались недолго. Глухонемой Данило Черненко и еще один дед, в заячьей шапке, быстро навалили на сани гору пахнущего прелью сена. Иван Остапович взял вилы, кинул несколько больших ворохов.

Старик в заячьей шапке, учтиво покашливая, сказал:

— С недельку навильником пошвырять, Иван Остапович, добрый скирдоправ будете.

— А сейчас неважный?

— И сейчас ничего, — свеликодушничал дед.

Покурили… Когда отъехали и свернули на степную дорогу, Иван Остапович, сидевший рядом с Василинкой, сказал:

— Быки пусть плетутся, а ты мне про себя рассказывай. Мы с тобой по-настоящему и не поговорили.

— А что мне рассказывать? Вроде нечего.

— Какие у тебя жизненные планы? Когда на свадьбу приезжать?

Василинка задорно взглянула из-под платка карими глазами, усмехнулась.

— На тот год об эту пору.

— Учиться не собираешься? Ты ведь и десятилетку не закончила?

— Семь зим только и походила… потом война.

Лицо девушки потускнело. Помолчав, она сказала:

— Я добре в школе училась, отличницей. А когда в Германию угнали, мои занятия никому Не нужны были.

— Сейчас пригодятся.

— Мне надо на курсы какие-нибудь… агрономические…

— Пошлют. Колхозное правление ведь многих посылает.

— Батько советует на садовода учиться.

— Что ж, интересное дело. Батько — садовод, брат — садовод…

— Я и сама не против. Трошки колхоз поднимем, разбогатеет он, поеду…

Василинка заговорила вдруг горячо и страстно:

— Если б ты знал, как охотно работается! Люди один впереди другого стараются, потому что видят: колхозу лучше, и им легче становится, и все можно сделать… Не умею я понятно сказать… Посмотрели мы, как на чужбине. Там же какие-то жадные, абы себе побольше, в свою кладовочку. Такая нудная жизнь! Я, бывало, лежу ночью, думаю: «Как можно так?» И, знаешь, они со мной как с собакой — на дерюжке спать кладут, из паршивого казанка кормят, а мне их жалко. Они же не живут, а только едят да спят. Лежу, бывало, ночью, хозяева храпят, а я мечтаю себе. Вот прогонят наши фашистов с Украины, настроят всего еще лучше, чем до войны было: и хаты красивые и театры там, клубы, техникумы в селах, дороги, комбайнов чтоб много было, тракторов, скота разного, машин… Да богаче нас никто не будет! Нехай тогда с какого угодно государства приезжают поглядеть. И так хочется, чтоб скорей все это было! Никакой работы не боишься. Пусть она самая тяжелая.

Иван Остапович слушал сестру, не перебивая. В ее рассуждениях перед ним раскрывался такой удивительный душевный мир девушки, такое скромное и в то же время горделивое ощущение своего достоинства, что, поддаваясь внезапному порыву, он крепко обнял ее.

— Хорошая ты у нас, Василинка! Право, хорошая.

Василинка, не поняв, чем вызвана неожиданная похвала брата, посмотрела озадаченно.

— Все, о чем ты мечтаешь, сбудется, — убежденно сказал он. — Будут приезжать к нам учиться жить, другие народы будут признательны нам, что мы первые пошли по новому пути, ничего не побоялись.

У дымчато-сизого горизонта, еле различимого в волнистом разливе снегов, смутно замаячили строения.

— Вон то ваш полевой стан? — спросил Иван Остапович.

— То уже хутор Песчаный. Бригада наша за той вон лощинкой. Километра три до нее, не больше.

Быки все так же, размеренным шагом, помахивая хвостами, шли и шли по одинокому следу полозьев, мимо перешептывающихся кустов перекати-поля и придорожной полыни. От курчаво заиндевевших кострецов их шел пар.

— И все же ты не рассказала о своих сердечных делах, Василинка, — напомнил Иван Остапович, — я ведь не из любопытства. Есть, вероятно, дружок на примете?

— Никого нету.

— Ой ли? А я знаю, какой паренек по тебе вздыхает.

«Это ему кто-то успел про Павлушку Зозулю наболтать», — подумала Василинка. Смущенно потупясь, избегая глаз брата, она принялась поправлять веревку, которой было увязано сено. — Вон наш участок, — сказала она, ткнув кнутовищем куда-то вбок.

Земля, на которую она показала, была укрыта толстым покровом снега, и лишь кое-где на залысинах пробивались зеленые кустики озими. Насколько хватало глаз, стояли аккуратно расставленные щиты для снегозадержания, заготовлены кучи навоза.

— Выбирать себе друга надо на всю жизнь, дорогая сестра, — сказал Иван Остапович. — И когда дело дойдет да замужества, ты в секрете от семьи ничего не держи. Мать наша большую жизнь прожила, и ты знаешь, прожила красиво, с достоинством. Она многое тебе подскажет. Будешь ты счастлива — и мы вместе с тобой порадуемся. А нелады пойдут, как это иной раз бывает, — и мы переживать будем.

Высокий, крытый черепицей дом второй бригады уже показался из-за сугробов, и Василинка проворно соскользнула с саней, стала заворачивать быков к бригадному двору.

В этот же день, вернувшись со степи, Иван Остапович застал дома служебный пакет. Его вызывали в Москву для переговоров.

— Так ты и отпуска своего до конца не отбудешь? — огорченно спрашивала мать, с грустью наблюдая, как Алла сразу начала готовить вещи в дорогу.

— Солдат и в мирное время на войне, — ответил Иван Остапович. — Завтра пойдем на избирательный участок, проголосуем, а в понедельник придется ехать.

Катерина Федосеевна заикнулась было о том, чтобы Алла с дочкой, пока он будет ездить, пожила у них, по Иван Осипович убедил ее, что это делать не следует: Москва, по всей видимости, вызывает для нового назначения, и там сразу же надо будет решать вопрос о поступлении Аллы в институт.

Перед вечером, возвращаясь из соседнего сельсовета, к Рубанюкам завернул Бутенко. Заехал он на несколько минут, но, узнав об отъезде Ивана Остаповича, задержался, потом согласился вместе поужинать.

Пока Алла и приунывшая Катерина Федосеевна собирали в чистой половине хаты на стол, мужчины вышли в боковушку покурить.

Остап Григорьевич смахнул рукой подсолнечную шелуху с табуреток, сам присел на лежанке.

— Сегодня по радио надо ждать важного выступления, — сообщил Бутенко.

Поговорили о делах в районе.

— Посмотрел я полевой стан во второй бригаде, — сказал Иван Остапович, когда разговор коснулся нового строительства в колхозах.

— Ну, и какое впечатление?

— Знаете, водил меня бригадир-строитель…

— Юхим Сергеевич, — подсказал Остап Григорьевич.

— Хожу из комнаты в комнату… Ясли, женское общежитие, мужское, столовая, душевая. «Да у вас, говорю, санаторий какой-то, а не полевой стан». Строители ходят следом за мной, посмеиваются: «Дадут нам стройматериалу вволю — мы еще не такое отгрохаем».

— Все закончили? — спросил Бутенко.

— Остались мелочи — побелить, окна и двери покрасить.

— Вот все закончат, повезу всех колхозных председателей смотреть, — сказал Бутенко. — Лепят, прах их дери, какие-то курятники из кизяков, а не полевые станы.

— Прошу к столу, — пригласила Алла.

Уже пили чай, когда в комнате раздались позывные московской радиостанции.

Иван Остапович пересел поближе к радиоприемнику.

В хату, запыхавшись, вошел Петро. Поздоровавшись с Бутенко, тихонько подсел к приемнику.

— Радиоузел ваш работает? — справился у него вполголоса Бутенко.

— Ну а как же! Все слушают.

После долго не прекращающихся оваций раздался спокойный, неторопливый голос.

— …Что касается планов на более длительный период, — говорил докладчик, — то партия намерена организовать новый мощный подъем народного хозяйства, который дал бы нам возможность поднять уровень нашей промышленности, например, втрое по сравнению с довоенным уровнем.