Семья Рубанюк

— Ну, дети мои, сыны и дочки мои… с Новым годом! С новым счастьем! Будем здоровые…

Позвякивали чарки, и хозяйки, пригубив вино, захлопотали около угощения. Федор Кириллович, осушив свой стакан, почмокал губами, покосился на Ивана Остаповича.

— Вижу, понравилось, — заметил тот, подливая ему.

— Винцо доброе… Ну, слабоватое, вроде ситра… Горилочка вернее.

— Перейдем и на горилочку. Мне как-то, за Брестом, пришлось повидать одного дегустатора, — смеясь, вспомнил Иван Остапович. — Проезжаю, сидит у дороги землячок, из тыловой команды. Бутылки из-под шампанского кругом валяются. «Чем занят?» — спрашиваю. «Да ось, товарищ начальник, пробую, що то за напыток якыйсь чудный. Шостую пью — шыпыть, а не бере…»

Посмеялись. Следующий тост произнес Иван Остапович.

Поднимаю чарку за всех сидящих здесь, — сказал он. — За ваши честные, трудовые руки. За осуществление мечты вашей — новую, прекрасную Чистую Криницу. И — особо — за отца и мать. Мы гордимся вами, тато и мамо. Семьей нашей гордимся. Пусть она всегда будет крепкой, дружной, как была.

Остап Григорьевич, расправляя пальцами усы, а другой рукой бережно наливая в рюмку Аллы вино, говорил ей:

— Детей своих мы, невесточка дорогая, так воспитывали, чтоб они друг на дружку опираться могли, чтобы и другим людям опора в них была. Не обижаемся на детей.

Сидели долго. Спели «Широка страна моя родная», «Реве та стогне Днипр широкий», «Вечер на рейде», «Ой, Днипро, Днипро…» Потом опять включили радио. Из Москвы передавали большой праздничный концерт.

— Вот же какая разумная штука! — похвалил Остап Григорьевич. — Сидим себе в хате, за тыщу километров, — в Москва, вот она…

Вскоре Федор Кириллович с Христиньей ушли домой, Пелагея Исидоровна, намаявшись за день, легла спать в боковушке.

Сидя на лежанке и заложив руки за спину, Остап Григорьевич рассказывал, как в канун сорок третьего года партизаны совершили налет на гарнизон оккупантов, устроивших новогодний праздник. Зазвонил телефон.

Иван Остапович взял трубку, ответил на чье-то поздравление и протянул трубку Василинке.

— Тебя просят.

Василинка взглянула на брата с недоверием:

— Меня? Та кто же это?

Она осторожно взяла трубку, долго слушала, переводя задорные глаза с Ивана Остаповича на Настуньку, на Петра.

— Поздно уже! — воскликнула она. — И выдумал такое…

— Кто это? — полюбопытствовал Петро.

— Алексей… Придумал! Зовет меня и Настуньку гулять к ним.

— Скажи, пусть к нам идет.

Петро взял трубку, притворно-сердитым голосом проговорил:

— Товарищ директор, вы что наших дивчат сманиваете? Приходите-ка лучше к нам. Серьезно говорю. У нас тут бал в самом разгаре.

Через полчаса на крылечке затопали ногами, в сени ввалились запорошенные хлопьями снега Алексей и Нюся Костюк. Полина Волкова, Павлик Зозуля. Они долго со смехом отряхивались, в хату вошли с мокрыми лицами.

— Мы с культурным активом, — сказал Алексей, кивнув на Павлика; у того висел за плечами завернутый в холстину баян.

Алексей немного стеснялся генерала и то и дело косился в его сторону. Но Иван Остапович сразу дал почувствовать пришедшим, что он им не помеха, просто и весело заговорил с девушками, потом попросил у Павлика баян и неожиданно для всех сыграл несколько мелодий.

— Ну-ка, что-нибудь повеселее, — сказал он, передавая баян владельцу.

— «Польку», Павлик-золотце, — попросила Василинка и заглянула в лицо парня такими глазами, что тот не сразу даже нащупал нужные клапаны баяна.

И вот к стенке отодвинули табуретки и скамейки, завертелись в танце пары.

— А ну-ка, тряхните стариной, батько, — подзадоривал Иван Остапович отца. — Вот Владимировну можете пригласить.

Остап Григорьевич после минутного колебания поднялся, лихо подкрутил усы и взял Катерину Федосеевну за руку.

— Мы с матерью.

Она, смущенно смеясь, упиралась:.

— Та отчепись ты, старый… Нам с тобой пора на печи лежать.

Но темные добрые глаза ее засияли по-молодому: когда-то, в девичьи годы, она была завзятой плясуньей.

Танцевали старики сосредоточенно, с серьезными лицами. Катерина Федосеевна шла плавно, мелкими шажками. Остап Григорьевич сперва тоже приплясывал, не сгибая ног, и только молодцевато поводил плечами, потом разошелся, стал выделывать такие затейливые коленца, что хата ходуном заходила.

— Ай, батя! — воскликнул Иван Остапович. — Поддержал честь старой гвардии, поддержал…

Позже, отдыхая, пили чай с сушеными вишнями а мятой, ели пироги.

— Ну, кажется, отгуляли сегодня за все годы, — говорил Остап Григорьевич. — Когда еще доведется всем встретиться?

— Жалко, не погадали, — сказала Нюся. — Что за Новый год без гаданья?

— А это мы сейчас исправим, откликнулась Оксана, исчезая в дверях. Она принесла из кухни несколько яиц, стакан с водой.

— Проработает нас завтра парторг, — шутливо высказала опасение Полина Волкова, — будет нам.

— Мы не сознаемся, — успокоил ее Иван Остаповач. — А если и сознаемся, скажем — секретарь комсомола осуществлял идейное руководство.

— Ну, ладно, сложу голову за вас всех.

Дурачась, лили яичные белки в воду. Нюсе Косткн и Волковой выпала свадьба. Настуньке, Сашку и Алле — исполнение желаний.

— Интересуюсь, какое желание у нашего школяра? — положив руку на плечо братишки, сказал Иван Остапович. — По секрету, только мне…

Сашко́ дернул головой и причмокнул языком.

— Стать генералом! — шепнул он и покраснел.

— Ну, это, козаче, в твоих руках, — улыбаясь, ответил Иван Остапович. — Для этого что надо?

— Хорошо учиться.

— Абсолютно правильно!

Василинка выпытывала в сторонке Настуньку: — Ты что задумала?

Хихикая, жарко дыша в ухо подружке, та шепотом сказала:

— Купит мать в этом году швейную машину?

— Пхи! Придумала!

Василинка напряженно, приоткрыв губы, смотрела, что сулил ей стакан.

— Замужество! — воскликнула Нюся, вскакивая и тормоша девушку.

— Ну и погуляем же в этом году! — сказал Алексей, смотря в лицо Василинки. — Сколько свадеб предстоит!

— Мой жених еще в люльке качается, — пренебрежительно сказала Василинка.

— Что вы все о свадьбах! — крикнула Оксана. — Всем судьбу свою интересно знать.

Она извлекла откуда-то черную шаль, вызвалась быть предсказательницей. Ей со смехом накрыли голову, обступили. Вещала Оксана замогильным голосом, сидела под шалью не шевелясь, как изваяние. Но после того как она предсказала Катерине Федосеевне, что той «ложится дальняя дорога и большая государственная деятельность в Берлине», а Алле «предстоит в недалеком будущем вывести сорт яблонь, которые будут плодоносить и зимой», ее с хохотом разжаловали.

— Врет, как и все гадалки! — крикнула Нюся, срывая с нее шаль.

Иван Остапович, заметив, что отец сидит грустно задумавшись, спросил:

— Чего, батько, зажурился?

— Гляжу вот… И радостно и сумно… Что мы видели в молодые годы? А сейчас что? Электричество, радио, ученье — все доступно. Работай знай с совестью — и обуться, и одеться, и ешь — не хочу… А у нас с твоей матерью, сынок, поверишь, одна свитка на двоих была. То я надену, когда со двора иду, то она. Не то что электричества — керосину часто не бывало. Посидим в потемках, побубним меж собой и — спать. Хата сырая, холодно, голодно. Словом, нечего и вспомнить… А работы ж мы никогда не боялись. Такая несправедливость была, чтоб его дождь намочил, старый режим!

— Вот так сейчас еще многие живут за границей, — сказал Иван Остапович. — Насмотрелся я на крестьян… Ну, ничего, и там все изменится.

— Если мои дети так по ямам не лазят, как я лазил, — продолжал старик, — то вашим детям, Ванюша, еще лучше будет. Я так понимаю.

Иван Остапович наслаждался полным отдыхом. Он часами просиживал с батьками, читал книги, возился со Светланкой, побывал в фруктовом саду, раза два дед Кабанец сводил его поохотиться на зайцев. Потом он принялся за большую статью для военного журнала и, окунувшись в привычную работу, — стал выходить из хаты редко.