Королева в услужении

Альенора мало-помалу поняла, что в вопросах, касающихся судьбы ее девочек, бессмысленно прямо выступать против намерений Генриха. Придерживаясь взглядов, далеко опережавших ее время, она считала неправильным существовавший порядок использовать юных принцесс в качестве пешек в политической игре. Если бы было возможно, она дала бы им достичь зрелого четырнадцатилетнего возраста, а потом позволила бы им сделать некоторый предварительный выбор — нет, не окончательный, это было бы слишком, а лишь предварительный. Однако Генрих уже спланировал все — как всегда, тщательно, основательно и разумно.

— Я была помолвлена только в пятнадцать лет, — заметила она однажды, протестуя.

— В пятнадцать лет ты вышла замуж, — поправил ее Генрих резко. — И чтобы мои девчонки оказались замужем в том же возрасте, они должны быть помолвлены уже теперь, иначе они упустят хорошие возможности и окончат свои дни в монастыре.

— Со мной этого не случилось.

— Моя дорогая, ты была единственной наследницей обширного владения. Наши прелестные создания обладают только одним достоинством: они — мои дочери, и тот, кто возьмет их в жены, заполучит в моем лице сильного союзника. Я выделю им приличное приданое и подберу мужей. Никакой отец не в состоянии сделать больше.

Для Матильды он выбрал герцога Саксонского, Генриха Льва; для Альеноры — короля Кастилии, а для маленькой Джоанны — короля Сицилии. Сдержал он обещание и в отношении приданого, и каждая из принцесс вышла замуж достаточно обеспеченной. Впоследствии приданое Джоанны стало предметом ожесточенных споров. Ее муж умер, а его преемник, по существовавшим тогда обычаям, должен был вернуть приданое и отослать Джоанну назад в Англию. Однако ему ужасно не хотелось расставаться с таким богатством, и он удерживал у себя и приданое, и вдовствующую королеву до тех пор, пока Ричард Плантагенет по дороге в Палестину не остановился на Сицилии и силой не отобрал все до последнего пенни.

Однако все эти события произойдут лишь в далеком будущем. А пока в Англии спор с Бекетом не утихал. Во Франции король, женившийся вскоре после развода на испанской принцессе, стал отцом третьей дочери, принцессы Маржери, которая в трехлетнем возрасте была помолвлена с младшим Генрихом Плантагенетом и приехала в Лондон, чтобы воспитываться вместе с королевскими детьми. Какое-то время казалось вероятным, что Генриху Плантагенету суждено править Англией и Францией, а его сын, если таковой появится, будет королем обоих государств уже по праву рождения. Но королева-испанка умерла, Людовик VII женился в третий раз и, наконец, осуществил свою давнюю мечту, сделавшись отцом принца. Повсюду надежды вроде бы сбывались, детально разработанные проекты приносили плоды. Генрих, смотря на своих красивых, бойких ребят, переживал периоды, когда больше не чувствовал себя молодым. Порой, оглядываясь назад и особенно вспоминая те дни, когда они с Бекетом счастливо работали и развлекались, он казался себе уже изрядно постаревшим. Так много всего осталось позади. В подобные моменты его охватывала тревога: он боялся, что заботливо и с большими усилиями созданная империя развалится после его смерти.

В один из таких приступов грусти Генрих решил возродить давно вышедший из моды старый обычай, практиковавшийся в те дни, когда положение в государстве было менее устойчивым, — обычай короновать еще при жизни властвующего короля.

Человек, который должен был бы совершить этот обряд и который сделал бы это с радостью, поскольку Генрих-младший был его любимым учеником, находился за пределами Англии. Потеряв всякую надежду уладить разногласия с королем, Бекет отправился за поддержкой к папе римскому. А потому Генрих, привыкший осуществлять свои планы без промедления, уговорил Роджера, архиепископа Йоркского, провести церемонию коронации.

Когда он сообщил Альеноре о своих намерениях и стал обсуждать с ней дату и детали торжества, она внезапно сказала:

— А как насчет Ричарда? По возрасту он всего-то на неполных два года моложе Генриха и — чего уж греха таить — намного старше его во всем остальном.

— Возможно, возможно, — ответил Генрих II, защищая своего любимца, — медленный рост еще не предвещает ничего плохого. Хорошему дубу для полного развития требуется сто лет, а придорожный сорняк вырастает за ночь. Конечно, я не считаю Ричарда сорняком, — добавил он и рассмеялся. Засмеялась и Альенора. — Но почему ты заговорила о Ричарде сейчас?

— Мне кажется, что теперь самый подходящий момент официально провозгласить его герцогом Аквитанским и графом де Пуатье.

— Здесь первое слово за тобой.

— Думаю, это было бы справедливо и правильно… И хорошо. Юношеская гордость, ты понимаешь…

— Прекрасно. И чтобы довести дело до конца, мы одновременно объявим Джеффри графом Бретани. Что же касается бедняги Иоанна… Ну что ж, он пока еще слишком мал. А когда подрастет, ему достанется Ирландия и мы найдем для него самую богатую во всем христианском мире наследницу. Таким образом, все будут пристроены. Разве когда-нибудь существовала более благополучная семья?

Генрих взял Альенору за руку, и они стояли вместе рядом, муж и жена, отец и мать, думая с гордостью и радостью о своих детях.

Все «орлята» получили титулы, и если кто и остался недоволен, так это Генрих, получивший самую богатую долю.

— Я всего лишь младший король, — жаловался он. — Никто не называет Ричарда младшим герцогом Аквитанским. А я, вероятно, буду младшим королем до тех пор, пока не споткнусь о собственную седую бороду и расшибусь насмерть.

Генрих II решил отпраздновать Рождество 1170 года со всем двором в нормандском городе Байе. Сюда в разгар веселых торжеств пришло известие, что Бекет вернулся в Англию и, шагая босиком в Кентербери сквозь толпы людей, рыдающих от радости, грозился отлучить от церкви всех, кто принимал участие в коронации младшего короля. Угроза сперва развеселила Генриха.

— Если он захочет отлучить всех, кто участвовал, ему придется начать с меня.

Роджер Йоркский, который привез неприятную новость, мрачно заметил:

— Именно это он и собирается сделать.

Лицо Генриха внезапно побагровело, и собравшиеся вокруг испугались, что его хватит удар. Прохрипев несколько бессвязных фраз, он огромным усилием воли вновь овладел собой. Последующие слова Генрих произнес уже более или менее спокойно.

— Нет, нет, на такое он не пойдет! Архиепископ Кентерберийский несомненно чувствует себя глубоко обиженным. Никто не может отрицать, что право совершить обряд коронации принадлежало ему, но он не тот человек, чтобы мстить столь мелочным и злобным способом. Ну, если он отлучит от церкви меня, то на всю страну ляжет церковное проклятие. Нельзя будет крестить детей, хоронить по-христианскому обычаю покойников, венчать молодоженов. Подумайте только о страданиях тысяч ни в чем не повинных людей — тех самых людей, которые так тепло встречали его.

— Уверяю вас, ваше величество, таково его намерение. Визит в Рим лишь усилил его решимость. Он не отступит от задуманного. Вашему величеству нужно уступить в вопросе наказания духовных лиц, нарушивших закон, иначе отлучение грозит вам, а с вами и всей Англии.

Генрих понял, что Роджер Йоркский, которого он считал своим верным сторонником, колеблется. В его речи содержался ясный намек, что он за уступку. Это обстоятельство в сочетании с явной угрозой не просто разозлило Генриха, а привело его буквально в бешенство.

— Парень окончательно свихнулся, — заявил он. — По сути никто, сын мелкого лавочника, поднятый мною до высокого государственного поста, осмеливается грозить мне. И не удивительно! Я сижу в окружении бездельников, которые носят мою королевскую эмблему и кормятся за моим столом, и ни у кого не хватает духу избавить меня от этого помешанного священника. Ему хорошо известно, какие у меня ленивые слуги, иначе он никогда бы не решился публично оскорблять меня.

За обвинениями последовало неловкое молчание, и в это время два молодых человека обменялись значительными взглядами. Реджинальд Фиц-Урс-младший и Вильгельм де Трейси были честолюбивы, жаждали проявить себя и добиться расположения короля.